Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев Страница 32

– А писать – это что? – пытливо спрашивала меня тетя, закуривая очередную сигарету. – Какая это профессия? Писатель?

– Наверное, писатель, – угрюмо отвечал я, глядя в сторону.

– Но это же не профессия… Ты же это понимаешь? – спрашивала тетя. – Может, журналист?

– Да! Журналист! – подхватывал я.

Я вообще-то не представлял себе, что это за профессия. Папа в разговорах со мной исходил из того, что журналист – это скучный дяденька из многотиражной заводской газеты, который пишет «какую-то ерунду» о передовиках производства.

– А почему ерунду-то? – спрашивал я папу.

– Да потому что! – говорил папа. – Уж поверь мне!

Он был директором фабрики, и не верить ему у меня не было оснований.

– А я не буду о передовиках! – упрямо отвечал я. – Я буду ездить за границу, как в фильме «Журналист».

– А… – усмехался мрачно папа. – Ну давай. Попытка не пытка, как говорил товарищ Сталин.

– Пап, знаешь что!.. – Но он не выдерживал этого разговора и уходил от меня.

* * *

Однажды случилось нечто важное. Пока я был в школе, тетя Сильва зашла к нам домой (я, честно говоря, не помню зачем, наверное, просто была в нашем районе по делам) и кое-что оставила для меня.

– Вот, тут тебе тетя Сильва оставила, – сказала мама осторожно и протянула вырезку из газеты «Вечерняя Москва».

Заметка оказалась совсем маленькая, буквально в один абзац, она целиком уместилась в ладони и, как я потом понял, была напечатана на последней, четвертой полосе, в разделе объявлений, рядом с некрологами и сообщениями о юбилеях. (Такие заметки в «Вечерке» тогда можно было напечатать за деньги.)

Школа юного журналиста при журфаке МГУ имени М. В. Ломоносова объявляет прием абитуриентов…

Я вертел в руках эту газетную вырезку и не знал, что с ней делать.

– Ну ты чего насупился-то? – весело сказала мама. – Это ж твоя мечта: писать! Вот иди в фотоателье (там требовалось принести с собой две фотографии три на четыре), бери свидетельство о рождении и иди пиши сочинение. В субботу.

– Когда? – изумился я.

Мне казалось, что все эти мучительные разговоры с тетей Сильвой касаются какого-то очень далекого будущего.

А тут суббота!

Там еще было написано, что первый тур вступительных экзаменов – сочинение. Сочинения я писать любил (это, собственно, был практически единственный жанр, в котором я тогда выступал, другие свои опусы, однажды перечитав, я мелко порвал и выбросил в помойку). Ну, сочинение так сочинение.

…На журфаке МГУ я никогда до этого не был.

Нас завели в так называемую 102-ю аудиторию – огромный, просто какой-то невероятный по размерам (как мне показалось) зал с поблекшим портретом Ломоносова над кафедрой, рассадили так, чтобы мы не сидели рядом и не заглядывали друг другу через плечо, и велели писать на тему «Эхо войны».

* * *

…Вообще бывает так, что какая-то сущая мелочь, буквально какая-то ерунда определяет всю твою дальнейшую жизнь. Так было с этой вырезанной ножницами заметкой из «Вечерней Москвы».

Она, в общем-то, решила мою судьбу. Определила ее на долгие годы вперед. Хорошо, что тетя Сильва стала читать в тот день отдел объявлений на четвертой полосе «Вечерней Москвы» (наверное, ее заинтересовали какие-то некрологи, а может и юбилеи) – а затем взяла ножницы и вырезала заметку для меня.

Там, в школе юного журналиста, я встретил свою будущую жену Асю, встретил Морозова и Иру Горбачеву (которых, в свою очередь, познакомил с Фурманом, что тоже имело большие последствия), встретил Андрея Максимова и других людей, с которыми потом уже многие годы не расставался.

В частности, встретил я там и Славу Лапшина.

* * *

Вообще школа юного журналиста при МГУ, как и другие «подготовительные курсы», была делом на тот момент очень прогрессивным. Твое туманное будущее вдруг начинало обретать конкретные черты – ты хотя бы понимал, где этот самый журфак находится, как он выглядит, что на нем преподают, кто там учится. Что это не какие-то инопланетяне, а живые люди. Все преподаватели в ШЮЖе сами были студентами. Дисциплин у нас было две: «специальность» и «русский язык и литература». По русскому в нашей группе была Татьяна Спартаковна, она установила между собой и нами подчеркнутую дистанцию, разговаривала очень свысока, поскольку считала, что с нашим русским и с нашей литературой делать на журфаке МГУ вообще-то нечего. Надо сильно тянуться за знаниями, а мы вместо этого «строим шашни», курим на галерее, прогуливаем занятия и вообще делаем черт знает что. Будучи сама еще юной студенткой, Татьяна Спартаковна чувствовала себя уже настоящим преподом.

По «специальности» у нас был Слава Лапшин.

Он, как правило, вообще ничего не рассказывал. У него была такая особенность – совершенно свободный и раскованный в разговоре один на один, он довольно стесненно чувствовал себя на публике.

Поэтому Слава или просто писал на доске тему эссе и ждал, пока мы все свои опусы напишем и сдадим листочки, либо приводил кого-то «со стороны», кто разбирал эти сочинения вместе с Татьяной Спартаковной (она разбирала ошибки, а «кто-то» – содержание). Или же он приводил какого-то журналиста, который нам рассказывал, как устроена, к примеру говоря, редакция газеты.

И как правило, это были интересные люди.

По «специальности» иногда бывали лекции для всего потока – нас опять собирали в 102-й аудитории под неяркими люстрами и блеклым портретом Ломоносова. Туда приходил такой Иосиф Дзялошинский, например, и рассказывал о социологии. Начал он, правда, с трудов молодого Маркса – он так и сказал: «молодой Маркс», тогда я впервые осознал, что Маркс тоже был молодым и мог, по идее, писать какие-то интересные вещи. Дзялошинский пересказывал нам всякие важные книжки – Юрия Давыдова, например, говорил про «новых левых» на Западе и про социальные страты.

Я пытался запоминать, записывать, но голова моя устроена таким образом, что вся эта машинерия мысли, которая так и перла из маленького уверенного в себе Дзялошинского, меня как-то обтекала, и я вновь проваливался внутрь себя.

Я пытался привыкнуть к самому пространству и к людям вокруг. К этим девочкам и мальчикам, как и я, 1959 года рождения, которые осоловело что-то писали, что-то слушали после длинного школьного дня и пытались распознать эти смыслы сквозь тоску и глухоту позднего вечера в советской Москве, которая очень рано засыпала и рано вставала.

Журфак, вот это знаменитое здание на Моховой, в те годы, мне кажется, был особенно прекрасен – весь в советских лозунгах и портретах, в