Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно Страница 31

Бонапарт побагровел, а это случалось с ним редко:

— Не слишком ли много сказано, госпожа Пермон?

— Нет, еще не слишком. Вас надобно каким-нибудь толчком разбудить от сновидения, в которое погружены вы почестями Республики.

Разговор, бывший общим, прекратился; глубокое молчание воцарилось вокруг споривших, все пришли в замешательство. Шове, из дружбы с обоими, мог лучше всякого другого помирить их, он и старался сделать это, сказав несколько слов моей матери; но она была так рассержена, что ни слова не доходило до нее. Она чувствовала себя оскорбленной, говорила она. Генерал Бонапарт давал ей слово двадцать раз, уверял, что диплом готов и только задерживается какими-то формальностями. Она объясняла ему, как важно для нее, по ее семейным обстоятельствам, чтобы Димо Стефанополи получил место. Генерал Бонапарт знал все это, но день за днем, обещание за обещанием, время проходило, и ничего не исполнялось.

— Мог ли более сделать враг мой? — продолжала она, горячась по мере того, как говорила. — Словом сказать, я напрасно вверилась ему.

— Вы слишком возбуждены теперь, госпожа Пермон, и потому не можете быть справедливы ко мне, — сказал Бонапарт, взяв свою шляпу и готовясь уйти. — Завтра надеюсь увидеть вас более спокойной и, следовательно, более справедливой.

Он подошел к моей матери, взял ее руку и хотел поцеловать; но она была так разгневана, что с силой вырвала ее у него. При этом движении она больно ударила его по глазу.

— Вы не можете поправить того, что сделано, — сказала она гордо, — пусть так и остается. Для меня слова — ничто, а поступки — все…

Бонапарт, стараясь взять ее руку, сказал довольно тихо:

— Молодежь смеется над нами, мы похожи на детей.

Мать моя увернулась и сложила руки крест накрест перед собой, с презрительной улыбкой. Бонапарт глядел на нее с секунду, как будто ожидая перемены, которой явно желал. Но, видя, что она остается неподвижной, сделал нетерпеливое движение, мало походившее на поклон, и поспешно вышел.

— Ради Бога! — воскликнул Шове. — Не расстраивайтесь так! Позвольте мне, госпожа Пермон, позвать его, заклинаю вас! Он огорчен. Вы напрасно говорили с ним так при его адъютантах. Посмотрите, как тихо он удаляется: он ждет, я уверен, чтобы я позвал его.

Маменька действительно была добра и имела редкое в женщине преимущество: сознаваться в своих ошибках. Но то ли слишком сильно затронули ее самолюбие, или в самом деле она не почитала себя тут виноватой, только она никак не хотела, чтобы Шове вернул Бонапарта.

— Какое упрямство с его стороны! — сказала она. — Он виноват, что же мешает ему сделать уступку? Для чего хотите вы, чтобы я сделала первый шаг?

Явился слуга просить господина Шове к генералу.

— Ступайте, мой милый Шове, — сказала мать моя, протягивая к нему руку. — Ступайте и не вините меня, потому что я не виновата.

Брата моего не было дома во время этой несчастной сцены, и я уверена, что при нем она не случилась бы или кончилась бы иначе. Когда я рассказала ему о ней, он пришел в отчаяние. Маменька сама чрезвычайно жалела о случившемся. Она любила Бонапарта, как любят дитя, которое воспитывали сами. Впоследствии ссора с Бонапартом вызывала в моей матери какое-то раздражительное чувство — не ненависть, которой не испытывала она ни к кому, но сильное охлаждение, особенно после 18 фрюктидора, когда пострадало множество ее друзей и общий голос приписывал эти потери Наполеону.

Не знаю, в тот ли самый день или на следующий мы виделись с Фешем. Он имел характер добрый, тихий и очень миролюбивый, его чрезвычайно огорчила ссора моей матери с его племянником, и он старался примирить их; но две причины мешали этому, и победить их было тем труднее, что одну знали только Бонапарт и мать моя, а другую — он один. Последняя, кажется, всего важнее. Шове угадал, что его жестоко оскорбило ее обхождение — будто со школьником, только что вышедшим из Бриеннского училища, и еще при офицерах, мало знавших его. Если бы тут находились только Шове, Жюно и кто-нибудь другой, он первый смеялся бы над тем, что так глубоко уязвило его. Другой причиной стало неприязненное, раздражительное состояние, в каком находился Бонапарт с самой субботы. Как бы то ни было, но разрыв сделался решительным. Много дней мы не видали генерала; потом он заехал, когда знал, что мы в театре; наконец совсем перестал ездить к нам. Через некоторое время мы узнали от его дяди и от Шове, что он женится на госпоже Богарне, и вскоре потом, что назначен главнокомандующим Итальянской армией.

До его отъезда мы еще раз виделись с ним при несчастном для нас событии — смерти моей сестры Сесилии. Бонапарт присылал к нам на другой же день, как только узнал о новом несчастье; потом сам приехал и говорил с выражением искренней дружбы. Мать моя была так глубоко опечалена, что едва могла принять его.

Глава XII. Встреча на балу с виконтессой Богарне

Мать моя возвратилась с вод почти совершенно здоровой. Грусть ее также очень утешилась в развлечении путешествием и еще более — надеждой встретить в Париже множество знакомых, которых в свете условно именуют друзьями, хотя на самом деле это не друзья, а только люди приятные, милые в общественной жизни. Нынешнее общество не знает их: ныне все грубо, дерзко, никто не хочет согласиться, что в ежедневных отношениях каждый обязан проявляться со всей любезностью и вежливостью. И потому-то не видим мы теперь дружеских собраний сорока или пятидесяти особ, всякий день встречающихся у пяти или шести из них.

Кроме удовольствия, такой образ жизни представлял и существенные выгоды. У кого не было покровительства, тот всегда находил опору в обществе, к которому принадлежал. Это делалось если не по влечению природной доброты, то из опасения встречать каждый день человека, получившего отказ: неприятно видеть недовольное лицо. Таким образом, одалживать окружающих делалось обязанностью. Знаю, что на это могут отвечать, и соглашусь, что тогда, как во всякое другое время, случались злоупотребления. Но спрашиваю: неужели теперь, когда формы стали грубее и корыстнее, разве теперь нет прежних великих злоупотреблений, плодов фаворитства?

Как бы то ни было, а мать моя чрезвычайно обрадовалась, когда узнала о возвращении большей части своих знакомых. Франция казалась тогда спокойною, и эмигранты возвращались толпами, с уверенностью, которая оказалась для них очень пагубна через несколько месяцев (в дни фрюктидора), но