Арсений Замостьянов - Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... Страница 31

Когда колониям угрожали пугачёвцы и киргиз-кайсаки, Державин размещал там артиллерию, строил шанцы. Он и тогда — весной 1774-го — марал бумагу в свободные минуты, слагая оды на смерть Бибикова и в честь императрицы. Гора Читалагай пробуждала вдохновение. Но тогда он мог уделять литературным занятиям лишь редкие минуты, а шафгаузенская весна 1775 года стала для Державина первой «болдинской осенью». В прусской колонии он нашёл несколько книг. Один из немцев — Карл Вильмсен — по-видимому, был ценителем изящной словесности. Скромная книга из его библиотеки поразила Державина — немецкий прозаический перевод философских од короля Фридриха Великого — разумеется, не названного. Двенадцать од, двадцать писем и поэма «Военная наука». Славный пруссак для стихов предпочитал французский язык. Державин не без труда разобрался в германской премудрости и переложил оды на русский язык: «Личиною притворства прикрываешь ты своё сквернообразие. Продерзость скаредного твоего языка восстаёт даже на самих государей. С ужасным рёвом во всех чертогах царских слышно рыкание твоей наказания достойной зависти. Ты есть единственная душа придворных, преобращающая смеющиеся их дни в печальныя нощи». Неизвестно, знал ли Державин, что автор этих размышлений — знаменитый монарх. Думается, «Военную науку» он не мог не узнать и не связать с именем знаменитого монарха и полководца. И здесь вновь перед нами встаёт фигура покойного Бибикова. Ведь Александр Ильич был знаком с прусским королём, пользовался его расположением. Державин знал, что Фридрих комплиментарно отзывался о Бибикове, мог знать и о переписке русского генерала со Старым Фрицем.

Бибиков кое-как переводил прозой некоторые сочинения Фридриха Великого — и в том числе поэму «Военная наука». Несколько позже, в 1767-м, эта поэма выйдет и в поэтическом русском переводе Василия Майкова.

О ты! рожденный в свет! державой Предков править,Их правдой и мечем не век себя прославить;Героев славных кровь, надежда всех рабов,Защита общества, отрада и покров.Внемли учению ты воина такова,Которой взрос в станах, где брань кипит сурова… —

так заговорил Фридрих в переводе Майкова. Державин запросто мог примерить эти строки на себя — солдатом он стал много лет назад, а воином — именно «при горе Читалагае». Кому из великих русских поэтов довелось дёру давать от Пугачёва, атаковать киргизов и приговаривать к повешению мятежных убийц? Читал ли Державин «Военную науку» в переводе Майкова до читалагайских приключений? По крайней мере, её он переводить не стал.

Фридрих со знанием дела рассуждает о клевете. Эти строки Державин принял близко к сердцу: он ведь считал себя оклеветанным. Бошняк — Кречетникову, Кречетников — Панину, Панин — императрице: все они, в понимании Державина, возводили на него напраслину. И чёрное обернулось белым, храбрость и прилежание — слабостью и поражением. Оказывается, всё это можно излить в стихах и прозе — и найти утешение.

При горе Читалагае Державин, охваченный мечтательным немецким духом, превратился в поэта.

В его воображении забушевали дерзновенные строфы — по смелости превосходившие Ломоносова. Вот, например:

Услышьте, все земны владыки,И все державный главы!Ещё совсем вы не велики,Коль бед не претерпели вы!Надлежит зло претерть пятой,Против перунов ополчиться,Самих небес не устрашитьсяСо добродетельной душой.

А что говорить об оде «На знатность», многие строки которой много лет спустя перешли в «Вельможу». Вот вам блистательная строфа:

Не той здесь пышности одежд,Царей и кукол что равняет,Наружным видом от невеждЧто имя знати получает,Я строю гусли и тимпан;Не ты, седящий за кристаломВ кивоте, блещущий металлом,Почтен здесь будешь мной, болван!

Вскоре он позаботился и об издании книги — ему виделся сборник из восьми од, первые четыре — переводные, в прозе, остальные — в стихах, оригинальных во всех отношениях. «Ода на ласкательство», «Ода на порицание», «Ода на постоянство», «Ода (послание) к Мовтерпию» — это из Фридриха. «Ода на великость», «Ода на знатность», «Ода на смерть генерал-аншефа Бибикова», «Ода на день рождения ея величества» — это уже державинское, самобытное.

Лучшие строки читалагайской книги — несомненно:

Я князь, коль мой сияет дух;Владелец, коль страстьми владею;Болярин, коль за всех болеюИ всем усерден для услуг.

Через 20 лет Державин, слегка переиначив, повторит их в «Вельможе». А ведь это парафраз Сумарокова — из письма «О достоинстве»: «Честь наша не в титлах состоит, тот сиятельный, кто сердцем и разумом сияет, тот превосходительный, который других людей достоинством превосходит, и тот болярин, который болеет об отечестве». Из громадного наследия Сумарокова всегда можно было выхватить нечто насущное, заветное. Сумароков умел вворачивать в стихи афоризмы. Державин превратил в зарифмованный афоризм публицистическое рассуждение Сумарокова.

Но блёстков остроумия недостаточно, чтобы книга обратила на себя внимание: Державин уже тогда понимал, что стихи нужно умело сервировать. Поэт ломал голову над композицией книги — и выходило неординарно. Проще всего было бы последовать сложившемуся этикету и открыть книгу одой императрице, но Державин оставляет прославление Екатерины для заключительного аккорда. И в позднейших — главных — книгах поэт мучительно выстраивал последовательность стихотворений, следуя потаённой, загадочной для нас логике.

«Оды, переведённые и сочинённые при горе Читалагае 1774 года» — так называлась книга. Полноценный дебют, если не считать двух случайных публикаций. В 1773 году в журнале Рубана «Старина и новизна» появился державинский перевод немецкой пьесы «Ироида, или Письма Вивлиды к Кавну» — по сюжету из Овидия. Чуть позже Державин опубликовал «Оду на всерадостное бракосочетание великого князя Павла Петровича» отдельным изданием, тиражом аж в 50 штук. Вполне вероятно, что Державины присутствовали на свадебных торжествах — и жена с тёшей, верно, советовали Ганюшке воспеть сие событие в виршах. Как-никак — шанс отличиться.

Возможно, в Гатчине эти стихи имели успех, но мэтры русской лиры не обратили внимания на стихотворца, придумавшего себе экзотический псевдоним — «потомок Аттилы, житель реки Ра». Свадьба будущего императора привлекла внимание многих поэтов — и, конечно, голоса Сумарокова, Хераскова, Княжнина заглушили самозваного гунна. Интонационно (вовсе не только из-за традиционного размера — четырёхстопного ямба) некоторые строфы оды 1773 года напоминают «Фелицу»: