История литературы. Поэтика. Кино - Сергей Маркович Гандлевский Страница 30

сердца сокровенна, / Глагол творца прияла ты, — / Тебе он дал свое призванье, / Тебе он светлый дал удел: / Хранить для мира достоянье / Высоких жертв и чистых дел; / Хранить племен святое братство, / Любви живительный сосуд, / И веры пламенной богатство, / И правду, и бескровный суд» (Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. Л., 1969. С. т).

74 Там же. С. 114.

75 Цит. по: Егоров Б.Ф. Комментарий // Хомяков А.С. Стихотворения и драмы. С. 561.

76 Ср. примечание к этому стихотворению П.И. Бартенева в издании поэзии Хомякова 1910 г.: «Писано после Бородинских маневров, на которых император Николай Павлович, в присутствии иностранцев, предъявлял мощь России» (цит. по: Там же. С. 558).

77 «Церковь могла бы воспользоваться ими (рыцарями. — М.В.), образуя из них отдельные ордена, с отдельными уставами, и употребляя их против неверных, подобно Западным крестоносцам» (Киреевский И.В. Полн. собр. соч.: В 2 т. М., 1911. Т. 1. С. 117).

78 Там же.

Илья Венявкин. Бонапарт и бонапартизм в советской культуре второй половины 1930-х годов Заметки к теме

Статья написана при поддержке гранта президента РФ: МК-5125.2011.6.

Во времена значительных социальных потрясений в обществе часто обостряется историософская рефлексия. Такая рефлексия, обращенная в прошлое, одновременно направлена и в будущее: апеллируя к истории, современники социальных сдвигов пытаются, с одной стороны, установить предпосылки событий, а значит, придать им логику и тем самым легитимизировать происходящие изменения; с другой стороны, исторические параллели позволяют выстроить образ будущего, которое, согласно каждый раз заново конструируемой логике, должно прийти на смену текущим волнениям. В тоталитарных обществах переживание настоящего как исторического, по-видимому, проявляется с особой интенсивностью.

Череда социальных потрясений в России в первой половине XX века сопровождалась обостренным интересом к истории и ожесточенной борьбой в поле исторической науки, ставшей результатом и отражением борьбы политической. Вполне естественно для времени революционных преобразований, что одной из площадок столкновения конкурирующих смыслов стала история Великой французской революции1.

Поскольку исчерпывающий анализ всего, что происходило на этой «площадке», в рамках одной статьи невозможен, я сосредоточусь на одном частном сюжете, а именно: на восприятии фигуры Наполеона и интерпретации бонапартизма в советской культуре второй половины 1930-х годов. Именно в это время — после публикации книги Евгения Тарле — фигура Наполеона оказалась в центре внимания не только представителей власти и влиятельных советских интеллектуалов, но и обычных советских граждан. Как пишет автор специального исследования об исторических обстоятельствах появления биографии французского императора: «По масштабам своего влияния на умы людей сталинской эпохи «Наполеон» Тарле оказался вторым после «Краткого курса» истории ВКП(б) историческим сочинением»2.

Популярность книги Тарле представляется мне тем более значимой, что трактовка образа французского императора, предложенная историком, вступала в резкое противоречие с установившимся общественным консенсусом по поводу роли Наполеона в судьбе Французской революции. Как известно, восприятие исторической роли Наполеона всегда происходило на фоне взаимного наложения и конкуренции двух форм наполеоновского мифа — апологетической и антибонапартистской. Конец 1920-х годов ознаменовался однозначной победой в советской официальной печати антибонапартистской версии мифа. С одной стороны, это было связано с тем, что доминировавшая в 1920-х годах в исторической науке школа Михаила Покровского трактовала Наполеона как реакционера и губителя революции. С другой стороны, своей отрицательной репутацией Наполеон был обязан тому, что исторические параллели с Французской революцией были актуализированы в ключевом политическом противостоянии десятилетия — борьбе Льва Троцкого и Иосифа Сталина за лидерство в ЦК ВКП(б). Про обстоятельства использования образа Бонапарта в политической борьбе — чуть подробнее.

На заседании ЦКК в июне 1927 года Лев Троцкий обвинил своих противников в термидорианстве и бонапартизме:

В Великой французской революции было две большие главы, одна шла так (показывает вверх), а другая этак (вниз)… Когда глава шла так — вверх, французские якобинцы, тогдашние большевики, гильотинировали роялистов и жирондистов. И у нас такая большая глава была, когда и мы, оппозиционеры, вместе с вами были расстрельщиками, — это когда расстреливали белогвардейцев и жирондистов, — мы были с вами расстрельщиками. А потом началась во Франции другая глава, когда французские устряловцы и полуустряловцы — термидорианцы и бонапартисты — из правых якобинцев стали ссылать и расстреливать левых якобинцев — тогдашних большевиков. Я бы хотел, чтобы тов. Сольц продумал свою аналогию до конца и, прежде всего, самому себе сказал: по какой главе Сольц собирается нас расстреливать? (Шум в зале). Тут не надо шутить, революция дело серьезное. Расстрелов никто из нас не пугается. Мы все — старые революционеры. Но надо знать, кого и по какой «главе» расстреливать. Когда мы расстреливали, то твердо знали по какой главе. А вот сейчас — ясно ли вы понимаете, тов. Сольц, по какой главе собираетесь расстреливать? Я опасаюсь, тов. Сольц, что вы собираетесь нас расстреливать по устряловской, т. е. термидорианской главе3.

Сталин публично ответил Троцкому, зеркально отразив все обвинения4, и попутно разъяснил свое понимание бонапартизма: «Бонапартизм есть захват власти в партии или в стране меньшинством против большинства путем насилия»5. В политической борьбе Троцкий, как известно, проиграл и на долгое время заработал в советской официальной печати славу «бонапартиста». Высылка опального лидера в 1929 году на Принцевы острова лишь усилила аналогии с французским императором. После этого любое противодействие генеральной линии партии стало расширительным образом восприниматься официальной печатью через призму бонапартизма6.

Политическая победа Сталина также означала негласный запрет в подцензурных высказываниях как на обсуждение итогов большевистской революции, так и на сомнения в том, что установившийся режим полностью соответствует ее духу. Вместе с угасанием общественной дискуссии о путях революции (это, впрочем, относится только к советской печати — в эмигрантской прессе эта тема продолжала интенсивно обсуждаться), фигура Наполеона на время потеряла свою внутриполитическую актуальность. Бонапартизм как одиозное явление и политический ярлык стал активно фигурировать в советской пропаганде, направленной на дискредитацию внешнеполитических противников, а именно набиравшего силу итальянского и немецкого фашизма. Такое сопоставление не требовало от партийных идеологов особой изобретательности: Бенито Муссолини открыто демонстрировал увлечение французским императором — советским наблюдателям оставалось только злорадно его комментировать7.

В продолжение устоявшейся литературной традиции увлечение Наполеоном также изображалось в советской культуре как крайняя степень индивидуализма, который полностью противоречил программе создания нового человека, лишенного психологических свойств, присущих старому буржуазному миру. Главным идеологом такой линии выступал в это время Горький, курировавший масштабные культурные проекты, призванные отразить революционные изменения в морали нового общества. Этот аспект восприятия Наполеона хорошо иллюстрируют черновые записи Юрия Олеши к пьесе «Список благодеяний», в которых он пишет о «бонапартизме духа своих героев»8.