Пророк. История Александра Пушкина - Ольга Тиханова Страница 3

У других лицеистов тоже были прозвища:

Александр Горчаков – Франт.

Константин Данзас – Медведь.

Антон Дельвиг – Тося.

Модест Корф – Модинька, Дьячок, Мордан.

Вильгельм Кюхельбекер – Кюхля, Виля.

Павел Мясоедов – Мясожоров.

Иван Пущин – Большой Жанно, Иван Великий.

Лицеисты, как правило, отдавали должное талантам друг друга, но одновременно могли и восхищаться, и насмехаться. Больше всего насмешек доставалось Вильгельму Кюхельбекеру, в том числе и от Пушкина.

Кюхельбекер был на 2 года старше Пушкина. Он отличался прилежностью, был увлечен чтением, но косноязычен, был одновременно добродушен и очень вспыльчив, часто совершал странные поступки, к тому же обладал нескладной внешностью и был глух на одно ухо. Все это давало многочисленные поводы к поддразниваниям и эпиграммам.

Несмотря на это, Пушкина и Кюхельбекера связывала крепкая дружба. Первое, появившееся в печати в 1814 году стихотворение Пушкина «К другу стихотворцу», было обращено, как считается, именно к Кюхле.

Иван Пущин

Пущин и Пушкин познакомились во время вступительных испытаний в Аицей, с этого и началась их дружба. Пущин был старше Пушкина на один год, в учебе всегда был прилежен, имел блестящие способности и считался одним из лучших учеников. Пущин был остроумным и общительным, принимал участие во всех сторонах лицейской жизни и пользовался любовью и уважением всех лицеистов.

Комнаты Пущина и Пушкина находились рядом, они часто переговаривались шепотом через тонкую перегородку, обсуждая события прошедшего дня, когда уже никто не мог их услышать. Это еще больше сблизило друзей, понимавших и ценивших друг друга.

Константин Данзас

Год его рождения точно неизвестен, но, вероятнее всего, – 1801. Получил первоначальное образование в Московском университетском пансионе и выдержал вступительный экзамен в Лицей на отлично. Но впоследствии учился весьма посредственно и по поведению не был примерным учеником. Он был шумный, драчливый мальчик, но отличался добродушием. Данзас прекрасно рисовал, и у него был красивый каллиграфический почерк. Прозвище Медведь было дано ему, видимо, за его внешность – он был мешковатым и неуклюжим.

Не прошло и часа, как переодетый в чистое Пушкин, потупив глаза в парту, сидел вместе с другими лицеистами в классе.

Солнце пробивалось сквозь красные шторы. На доске ровным почерком педагога были выведены астрономические графики и формулы. Несколько учителей стояли так же у доски, с укором глядя на провинившегося Пушкина. Даже портреты со стен, кажется, смотрели с укором. Пилецкий любил и умел устраивать публичные наказания и в данную минуту наслаждался своим положением:

– Какой стыд! Его величество строжайше запретил дуэли! Но для Александра Пушкина слово императора ничего не значит! Allez, expliquez-nous votre sauvagerie![6]

– Прошу, определите меня в карцер. Смогу, наконец, дочитать там Данте, – встал из-за стола обвиняемый.

Раздался смех лицеистов, что только еще больше разозлило надзирателя. Он резко повернулся к учителям и воскликнул:

– Et voila! Je рейх mem pas le punir![7] Запретили розги – вот и получайте! Ужасный характер, последний почти по всем предметам! Ноль талантов!!! Раз вы все не способны, я возьмусь за него!

В доказательство своих слов Пилецкий схватил со стола указку и крепко сжал в руках. Ученики с опаской уставились на нее.

Им на помощь, как всегда, пришел Куницын – любимый учитель большинства лицеистов, добрейший человек, преподаватель политических наук. Он заговорил мягко и вкрадчиво:

– Мартын Степанович, mon cher, я не хочу умалять проступка Александра. Mais il est extremement done![8] Вы сегодня на экзамене услышите его поэзию. Она удивительная.

Пилецкий криво усмехнулся, взял со стола маленькую черную книжку, и с видом победителя стал читать:

– За ужином объелся я,

А Яков запер дверь оплошно —

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно, и тошно.

В классе грянул смех. Куницын тоже не смог сдержать улыбки. А вот самому Кюхле было не до смеха, крайне возмущенный, он пытался перекрыть общий гогот: «Почему кюхельбекерно? При чем тут я?!»

– Как вы посмели читать мои личные записи?! – в ярости закричал Пушкин.

– Mon cher, Александр бережет лучшее для нашего почетного гостя. Верно? – снова вступился Куницын.

– Выступать перед Державиным, великим поэтом? Не многовато ли чести?.. – оскалился Пилецкий.

– Что вы знаете о чести, Пилецкий? – не унимался Пушкин.

– Monsieur[9], я предлагаю вам вновь обратиться ко мне как подобает…

– А как подобает?.. Месье Надзиратель?..

– Что за наглость?!

– Вам ли говорить о наглости? Тому, кто посмел совать нос в мои личные тетради? Рассказываете нам о свободе, и тут же следите за каждым шагом…

– Если вы сейчас же не замолчите, я отстраню вас от экзамена!

– Конечно! Лучше заставить молчать того, кто говорит правду. Ничего, наступит и мое время…

– Пушкин! – прикрикнул Пилецкий. – Не берите на себя слишком много! Я вижу вас насквозь: хам, лентяй, задира, бездарность! Ваша стихия – драки и дуэли! Ваше время? Помилуйте! Да с такими талантами, каку вас, можно оказаться только за решеткой! Мой вам совет: уймите свой нрав и слушайтесь тех, кто мудрее!

– Не вас ли? Благодарю! Откажусь! Вряд ли вы сможете научить чему-то дельному!

А вот это было уже явным перебором.

За дерзость в общении со старшими Пилецкий отстранил Пушкина от участия в экзамене по словесности. Казалось бы, велика беда! Кому нужны эти экзамены и контрольные? Одни только переживания!

Но нет. Все совсем не так. Не в лицее!

Это был переводной экзамен в окончательный класс, к тому же открытый, публичный. На него были приглашены известные педагоги из Петербурга! Пушкин специально к этому дню написал стихотворение «Воспоминания в Царском Селе», чтоб прочитать его на зачете по российской словесности. Именно там должен был присутствовать великий Державин. Можно сказать, кумир Пушкина и всех молодых людей, считающих себя поэтами.

Сам Пушкин мечтал об этой встрече с того момента, как начал писать. Прочитать свои стихи перед Державиным – что может быть грандиознее? Что может быть важнее для начинающего поэта? Ни-че-го.

И вот его отстранили.

Лучше розги! Карцер. Отчисление из лицея, в конце концов. Только не отстранение!

Но может ли рядовой ученик, а для некоторых еще и первый разгильдяй лицея, что-то сделать кроме как смириться со своей незавидной участью? Рядовой –