Шедевры и преступления. Детективные истории из жизни известного адвоката - Александр Андреевич Добровинский Страница 29

– У меня другое мнение, когда я смотрю на его картины. Но не думаю, что оно кого-то может заинтересовать.

– Да?

Саркастическая улыбка Нины подчеркнула всю низость каких-либо других предположений.

– Какое же? Скажи.

– Картины Кандинского – это взрыв эмоций. Разовый. Одновременный. Музыка же (тот же Вагнер, о котором он говорил) дается в продолжение, эмоция протянута во времени. Нет, для меня разбросанные пятна, ломаные линии, чрезмерная яркость тонов, фонтан выброса чувств – есть что-то разовое, мгновенное, моментальное, захватывающее.

– И что же это, по-твоему?

– Ммм… Я стесняюсь сказать. Вы можете как-то не так отреагировать, а мне бы не хотелось, чтобы вы на меня из-за какой-то глупости обиделись. Мне так нравится, чем я у вас занимаюсь.

– Ерунда. Мне же все хочется знать. Ты такой же зритель, как и все остальные люди, если это пришло в голову тебе, то может прийти и другим. А это уже может быть занимательно. Кроме всего прочего, ты неординарно подкован в анализе произведений искусства, что мне всегда импонировало. Короче, говори. И не стесняйся. Уж и не знаю, что ты там придумал, мой юный друг.

– Ну хорошо. Мне кажется, ваш муж писал совсем не музыку. Я уже говорил вам, что я этого не чувствую. Для меня эти взрывы чудовищной эмоциональной силы представляют оргазм. В естественно сменяющиеся временные отрезки жизни наши воспоминания толкают нас на очень разные ощущения одного и того же прожитого эмоционального воздействия. Вот их Кандинский и переносил на полотно. Безумно талантливо и очень, очень органично. Объяснить же обществу все это он был не в состоянии. Не та эпоха была. Заклевали бы. И так несладко приходилось. Вот отсюда и появилась теория музыки на холсте. Только не обижайтесь, пожалуйста.

Тишина. Нина закрыла глаза и скрестила под грудью пальцы рук в кольцах. Все. Сейчас меня выгонят. Вот зачем надо было все это рассказывать? Идиот. Кретин. Болван. Такая работа была интересная. Придурок. Чмо трепливое.

– Ты даже не представляешь, как удачно и вовремя это было сказано. Совершенно не по поводу Васиных картин. Твоей теории никто не поверит, и у тебя пока еще нет имени, чтобы ее продать, хотя я больше чем уверена, что ты в чем-то прав, если не во всем. Но тут другое, абсолютно другое… Ты мне напомнил одну вещь, сам того не подозревая. Я должна разобраться. Я должна разобраться. Я должна разобраться…

– Паэлья готова, мадам.

«Чтоб ты провалилась со своей паэльей, старая дура. На самом любопытном месте прервала!» – это была единственная мысль, которая гуляла в мозгу в данную секунду.

Нина Николаевна была молчалива почти весь вечер. Перед тем, как распрощаться, я получил «жалование» (слово «зарплата» в доме не воспринималось) за два месяца и маленькие бриллиантовые запонки в виде внезапной премии. Мой «оргазм» по загадочным причинам оказался удачным.

Прошло не так уж и много времени, прежде чем я пришел в себя. Нет, содержимое тайного ящика меня не удивило. Скорее, не на шутку испугало. Вот только я совсем не знал, что с этим найденным добром делать. И как теперь избавиться от неприятностей?

«Отдых есть смена труда». Так когда-то говорили коммунисты. Но, по-моему, эту идею они украли в иудаизме. Все равно. Мысль-то здравая и правильная. Особенно сейчас. Надо развеяться и все осмыслить. Ситуация, честно скажем, некомфортная.

Только сейчас обратил внимание, что в комнате дико душно. Я открыл окно и подошел к книжным полкам. Надо найти что-то такое, чтобы отвлечься и одновременно остаться в теме. Запутанный случай. Альбом Лемпики[90] мне не нужен. Русский авангард? Обожаю. Но не сегодня. А вот на это стоит взглянуть. Хорошая идея. Тем более там торчит закладка. Кстати, книга на уровне глаз. Я всегда обращал внимание, что любимые книги ставят на уровень головы. Думаю, что так их легче искать и еще их чаще достают.

«Musée des Années Trente». «Музей тридцатых годов». Обожаемое ар-деко. Я так, к большому сожалению, и не доехал еще до этого музея. А зря. Человеку, которому идея открытия музея пришла в голову до Второй мировой войны, надо поставить памятник. Иначе многое бы сгорело и пропало. Боже, какие шедевры. А что за страница заложена хозяйкой? Посмотрим… На правой странице фотография кресла. Точно такого же, как у почти уже родного письменного стола. На левой? Так и есть. Биография. Рульманн Жак-Эмиль. Один из самых знаменитых французских дизайнеров. Можно сказать, главный представитель направления ар-деко в Королевстве Ар-Деко, то есть во Франции. Я хорошо помню, как, восхищаясь столом и диванчиком, улыбающаяся, довольная произведенным эффектом ослепления молодого человека из СССР, Н. Н. рассказала мне поразительную историю их отношений с великим дизайнером.

Понятно, что в Баухаусе следили за всеми новинками дизайна и архитектуры в мире. Ведущий педагог Василий Кандинский, получавший в своей школе все журналы мира, не мог не влюбиться в то, что творил в Париже скромный человек в круглых очках – Рульманн. Когда в 1926 году немецкий архитектор и дизайнер венгерского происхождения Марсель Лайош Брёйер[91] сделал и подарил свое гениальное кресло из никелированных труб и кожи своему легендарному коллеге по Баухаусу Василию Кандинскому, то выбора у автора шедевра, как назвать кресло, не осталось. Кстати, Брёйер уверял, что прототип кресла создал из собственного велосипеда. Так и вошло в историю дизайна удивительное по гармоничности, функциональности и удобству кресло под названием «Василий». Кандинский же был настолько влюблен в шедевры Рульманна, что незамедлительно послал ему в Париж фотографию подарка. Рульманн тут же ответил, что это, мол, не его стиль, но он в неописуемом восторге. «Ар-деко как стиль рано или поздно выдохнется. А это кресло для отдыха “Василий” останется навсегда». Так состоялось знакомство, а потом и дружба по переписке двух выдающихся людей. Между прочим, насчет судьбы ар-деко и «Василия» великий дизайнер оказался прав.

Собираясь переезжать из Германии, Кандинские заказали для новой квартиры письменный стол и кресло к нему у их французского друга, которые доставили по адресу уже после смерти блистательного француза в 1933 году. Что же касается дружбы Кандинских и вдовы Рульманна, то она продолжалась еще много лет. Рассказ закончился тем, что меня строго попросили ничего