Обезглавленные. Трагическая история Марии-Антуанетты, мадам Дюбарри, мадам Ролан и Олимпии де Гуж - Сесиль Берли Страница 28

Без посторонней помощи Мария-Антуанетта поднялась по ступеням на эшафот. Она не сделала ни одной попытки обратиться к толпе, как это сделал в свою очередь король в январе. Широко известный факт о том, что бывшая королева наступила на ногу палачу и извинилась перед ним, на самом деле недостоверен. С ее головы сняли чепец, а руки, наконец, развязали, но ненадолго – заключенную тут же привязали ремнями к скамейке гильотины. Видел ли кто-то в этот момент алую кровь на ее белом платье? Так или иначе, палач убедился, что голова королевы крепко зажата меж досок, и опустил веревку. Раздался оглушающий стук. В корзину упала окровавленная голова. На часах без четверти полдень.

Палач Сансон подобрал ее и продемонстрировал публике с каждого угла эшафота. Толпа ликовала. Кричала и аплодировала, присвистывая. Со всех сторон доносились возгласы: «Да здравствует Республика! Да здравствует Революция!» Народ подбрасывал вверх головные уборы. Одному человеку, и только ему, удалось пробиться мимо охраны и взобраться на эшафот. Он окунул свою руку (или платок) в кровь Марии-Антуанетты. Этого человека звали Минго, его тут же арестовали. Через восемь дней он предстал перед Революционным трибуналом, и тот, вопреки всем ожиданиям, его оправдал.

Голову и тело погрузили в тачку и отвезли на кладбище Мадлен неподалеку от площади Революции. Невозможно сказать, похоронили тело казненной как можно скорее или оставили разлагаться на несколько дней, рядом с братской могилой, в которой лежал король. Известно лишь то, что останки Марии-Антуанетты покрыли известью, чтобы ускорить разложение, а голову поместили между ее ног. Над ней продолжали издеваться даже после смерти.

Олимпия де Гуж

3 ноября 1793 г.

Между 16:00 и 17:00

Майский двор. Несмотря на травмированное колено, которое, вероятно, все еще гноилось и болело, Олимпия де Гуж без посторонней помощи взобралась на подножку, чтобы сесть в простую повозку. В таких перевозили осужденных на казнь, чтобы отправить их на всеобщее обозрение. Ей предстояло вновь встретиться лицом к лицу с народным злорадством. Как и в случае с Марией-Антуанеттой, палач Сансон приказал ей сесть на деревянный настил, но на этот раз спиной к лошади. Как только она устроилась на своем месте, повозка тронулась, показавшись из-за открывшихся ворот Консьержери. Завидев ее, толпа заволновалась. Олимпию де Гуж сопровождали конные жандармы и национальная гвардия. Повозка медленно поплелась по улице Бартелеми, мосту Пон-о-Шанж, набережной Межиссери прямиком до улицы Монне, а оттуда свернула на бесконечно тянувшуюся улицу Сент-Оноре.

Парижане стягивались вдоль маршрута: на улицах, перекрестках, у церковных ступенек, всем телом высовывались из окон домов. Они вопили, свистели, выкрикивали оскорбления и угрозы. Повозка тем временем с трудом продвигалась вперед: каждое ее движение сопровождалось таким сильным скрипом, что порой возникало опасение, что до пункта назначения она не доедет. Стоял холодный ноябрьский день, температура едва превышала ноль градусов. На Олимпии де Гуж была одна холщовая рубашка белого цвета, а руки синели от тугих веревок.

Зеваки стремились подобраться поближе к женщине, о которой годами ходили самые разные слухи и которой принадлежали плакаты, усеявшие улицы Парижа. Все в ней интриговало: внешняя красота, пышные формы и огненный темперамент южанки, даже ее отношение к собственной смерти. Встретит она ее с достоинством или трусостью, мужеством или высокомерием? Наконец, Олимпию доставили на площадь Революции. Несмотря на сырость и грязь утреннего проливного дождя, на площади собралось много народа. Парижане толпились в садах Тюильри и на террасе дворца. В тени гильотины царила напряженная, но в то же время несколько праздничная атмосфера: среди зевак расхаживали торговцы цветами, лентами и кокардами, лимонадом и каштанами.

Олимпия де Гуж, белая как полотно, спустилась с повозки, остановившейся в нескольких шагах от эшафота. Известная своей страстью к болтовне, не преминула ли она возможностью в последний раз напустить на себя браваду, мастерски используя слово? Ей также приписывают такое высказывание об амбициях, литературных и политических: «Ради чего, если не роковой жажды славы, я рискнула всем, что имела?» Увидев острое лезвие гильотины, она произнесла: «Теперь, когда они с корнем вырвали дерево горькой правды, они будут довольны?» А взойдя на эшафот, наконец, воскликнула: «Дети Отечества, вы отомстите за мою смерть!»

Палач Сансон вместе с помощниками взял осужденную под руки. В мгновение ока они освободили ей запястья, сняли чепец и привязали к скамье. В воздухе блеснуло лезвие гильотины, за ним покатилась отрубленная голова с хлеставшей во все стороны кровью. И вновь на площади Революции толпа восклицала: «Да здравствует Республика! Да здравствует Революция!» Аплодисменты сменились всеобщим ликованием. Все произошло между 16:00 и 17:00.

С наступлением ночи толпа разбрелась. Снова полил дождь. Кровь обезглавленной женщины смешалась с грязью и лужами.

Один незнакомец, ставший свидетелем этой публичной казни, на следующий день написал короткий анонимный рассказ:

«Вчера, 17:00, на эшафот взошла весьма примечательная особа по имени Олимпия де Гуж, которая представлялась писательницей, в то время как весь Париж, очарованный ее красотой, знал, что она не умела писать. Эта особа, на мгновение испытавшая чувство страха, которое без исключения становится прерогативой любого, кто чувствует приближение своей смерти, вскоре пришла в себя и опровергла новость о своей беременности. Она взошла на эшафот, сохраняя спокойствие и невозмутимость, тем самым заставив злых фурий, провожавших ее на казнь, признать, что никто и никогда на их памяти не сочетал в себе столько мужества и красоты».

Спустя четыре дня после казни, 7 ноября 1793 года, ее сын, гражданин Пьер Обри, принял «гражданское вероисповедание», публично осудив труды своей матери и одобрив приговор Революционного трибунала. Он отрекся от Олимпии де Гуж.

Отрубив голову, революция окончательно лишила ее голоса и заставила замолчать. Она больше не была ни литератором, ни матерью. Она стала ничем.

Мадам Ролан

8 ноября 1793 г.

Около 17:00

8 ноября 1793 года, после полудня. Революционные власти, похоже, несколько запоздали с казнью, время которой назначили на судебном заседании, ведь обвиняемая была по-прежнему жива. Она стояла там, на крыльце Майского двора, прямо перед злополучной повозкой. Рядом с ней стоял объятый немой дрожью Ламарш. Мадам Ролан пресекла его попытку первым взойти на борт скромного каравана фразой на грани проповеди и иронии: «А вы отнюдь не галантны, Ламарш. Француз никогда не должен забывать, как обращаться с женщинами». Погода сильно испортилась: стало пасмурно и сыро, а дождь