Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно Страница 28

— Ничего? — переспросила я брата. — А деньги, переведенные в Англию?

— Нет никакой бумаги, никакого следа, ничего!

Первая мысль моя была о маменьке.

— Боже мой! — сказала я Альберту. — Она не переживет этого! Такое положение убьет ее!

Тогда мы с братом решили скрывать от матери, по крайней мере какое-то время, ужасное несчастье. У нас еще были кое-какие облигации, были и наличные деньги. Брат имел также свой капитал, который отец отдал ему для получения прибыли с оборотов. Тогда все пускались на это, желая добывать деньги.

— Бонапарт любит нас, — сказал мне брат, — он доставит мне место. Все, что буду я получать, принадлежит маменьке и тебе, а теперь станем скрывать от нее наши обстоятельства. У нее и так довольно горя.

Я уже сказала, что у меня не было ни детства, ни отрочества: но тут открывалась передо мною жизнь новая, полная занятиями, совсем не такими, какие могут утешать юность.

Все дети любят своих матерей. Кто не чувствует особенной привязанности к той, кто дала ему жизнь? Если есть не имеющие этого чувства, то они чудовища. Но существует еще более нежное, более возвышенное чувство, и его-то питали мы с братом к нашей матери: мы обожали ее в буквальном смысле слова, мы старались окружать ее всеми возможными попечениями, всеми нежными заботами и почитали блаженством изобретать их. Тут нет преувеличения, это сущая правда. Мы не хотели допустить до нее малейшего беспокойства или неприятности; мы были счастливы ее радостью и страдали ее горестями. Добрая маменька! И она любила нас так же. Сколько раз видела я, как скорбела она, сказав жестокое слово моему брату или заметив слезы на моих глазах! Она уходила в свой кабинет, оставалась там до тех пор, пока изглаживались все следы ее слез, и, возвратившись, старалась нежными словами и ласками вознаградить за свою сиюминутную несправедливость. Какой жертвы не может требовать мать в подобную минуту? По крайней мере я доказала ей, что счастьем для меня было изъявлять ей все возможное почтение, всю любовь, всю заботливость. Превосходные поступки моего брата по отношению к ней столь известны, что я могу теперь не говорить о них. Впрочем, далее о них будут говорить сами события.

Воспитанная с большой простотой на Корсике, не слыхавшая даже о существовании тех предметов роскоши, которые составляли тогда необходимую часть женского туалета, мать моя пришла, так сказать, в упоение, когда приехала во Францию. Отец мой страстно любил ее и чувствовал понятное для сердца наслаждение окружать любимую им женщину всем, что может льстить ее вкусу. Он сам не меньше наслаждался, устраивая для нее сюрпризы, и находил удовольствие в том, чтобы умножать их. Таким образом, она жила в беспрерывном очаровании, тем более что отец мой избавлял ее от необходимости следить за хозяйством: он сам входил во все и хотел, чтобы она только наслаждалась. Приехав во Францию, она не знала ни языка, ни обычаев и потому была неловка во всем, что обязана делать хозяйка дома. После это обратилось в привычку.

Когда дела пришли в упадок и отец мой думал, как обезопасить свое состояние, он говорил моей матери об этом, как бы поверяя тайну. Она так и приняла его доверенность, но не понимала в ней ничего. Поэтому после смерти отца она казалась уверенной, что, отдав приданое моей сестры, мы останемся еще довольно богаты. Сама не принеся ничего в приданое, она и не почитала себя ни в чем участницей.

— Дети, — сказала она мне и брату, — отец ваш взял меня безо всего; я всем обязана ему; следовательно, всё принадлежит вам. Надеюсь только, — прибавила она со своей очаровательной улыбкой, протягивая к нам руки, — вы дадите мне местечко подле вашего камина.

Устроиться ей было нелегко. Многие торговцы сбежали из Франции, а мать моя не почитала бы своего дома прилично и хорошо устроенным, если бы в нем не было множества мелочей, неизвестных в наше время, хоть и у нас есть каталог безделок, называемых редкостями. Она приехала во Францию в последние годы царствования Людовика XV и узнала новую жизнь посреди множества наслаждений, сделавшихся для нее потребностями. Никогда французы не были такими изобретательными, как в эту эпоху; никогда столь разнообразные способы удовлетворения чувств не умножали так вокруг молодой женщины утонченную элегантность. Мы думаем, что многому научились в этой области, но на самом деле не понимаем ничего.

Пятьдесят лет назад женщина с сорока тысячами ливров дохода жила лучше, нежели в наше время та, что издерживает двести тысяч. Нельзя исчислить всего, чем она окружала себя, — этой бездны полезных мелочей, совершенно чуждых нам своим употреблением и не замененных ничем. Прислуга женщины порядочной состояла не менее чем из двух горничных и почти всегда камердинера. Ванная комната была необходима, потому что женщина не проводила без ванны и двух дней. Множество благовоний, вещей из батиста, из самых тонких тканей, самых драгоценных кружев, все особенное для каждого времени года находилось в уборной — в изящных картонах, в благоухающих корзинах. Убранство комнат также составляло значительную часть издержек женщины. У нее были комнаты всегда вновь отделанные, летом — благоухающие от цветов, а зимой — теплые, закрытые со всех сторон. Когда начинались холода, стены обивали обюссонскими коврами толщиной в несколько дюймов. Входя в свою спальню вечером, женщина находила ее нагретую огнем обширного камина. Длинная драпировка закрывала двойные окна, а постель, окруженная плотным занавесом, служила убежищем, где могла она продолжить ночь, не страшась пробуждения от дневного света.

Таковы же были вещи для ежедневного употребления: серебро, фарфор, белье. Конечно, формы менее очаровывали глаз, но какая разница! Впрочем, мое мнение оправдывается каждый день: все изобретения прошедшего века опять входят в моду и скоро, может быть, изгонят эти греческие и римские одежды, которые были очень хороши для людей, живших под прекрасным небом Мессины и Рима, но не годятся для нашего серого неба и холодного ветра, невежливо дующего девять месяцев в году. Клочок кисеи, подвешенный к скверной палке, оклеенной золотою бумагой, не годится ни для чего — если не для того, чтобы воображать, будто сидишь за занавесом. То же сказать можно о коврах с длинным ворсом толщиной в шесть дюймов, которые не защищают летом от жары, а зимой от холода. Все другие части меблировки и туалета подвергаются у меня ныне и подвергались всегда такому же