Ольга Семенова - Юлиан Семенов Страница 28

Вспоминает генерал-майор КГБ в отставке В. И. Кеворков.

Андропов был человеком одиноким. Все в Политбюро его побаивались, видя в нем человека с сильным интеллектом. Как только он пришел в КГБ, первое, что я от него услышал: «С интеллигенцией нельзя ссориться — она формирует общественное мнение». Юлиана он очень любил. Читал. Их идеи совпадали. Разведка занимала в их отношениях незначительное место. Для Андропова был очень ценен и важен общеполитический взгляд Семенова.

Частые папины поездки за границу — по два-три раза в году, да в капстраны, да беспартийного — дело по тем временам невиданное, были, конечно, «благословлены» Андроповым. Разумеется, никаких секретных заданий он там не выполнял, просто Юрий Владимирович понял, что лататы папа не задаст, а дневников, впечатлений и материалов для новых романов привезет. «Писатель — не собака, ошейника не любит», — говорил отец. Андропов это понимал. Понимал, что ни пайками, ни деньгами такого человека не завоюешь, и дал то, к чему отец стремился, — свободу передвижения. В статье «Русский мир» Татьяна Толстая написала, что есть русские «легкие» и «тяжелые». «Тяжелые» создали образ русского медведя, отпугнули всех, кого могли, а «легкие» русские… Нет, лучше привести всю цитату целиком: «Среди инертного, потерянного народа есть и немало живых, веселых, любопытствующих и бескорыстно влюбчивых людей. Их главная страсть — тоже дальние края, чужие города, экзотические языки и чужеземные привычки. Эти люди — русское спасение и оправдание. Не зная устали, они ездят, говорят, кидаются вдаль, перенимают манеры, культуры, книги, привычки и приемы. Они читают, внемлют, восхищаются, обожают, они готовы все отдать, сами того не заметив, и уйти богаче, чем были, они, как дети, кидаются в любую новую игру, ловко обучаясь и быстро приметив, как улучшить и приспособить ее, чтобы было еще веселее, они строят, пишут, сочиняют, торгуют, смеются, лечат. Это они влюблялись безответно то в немцев и голландцев при Петре, то во французов при Екатерине Великой — и на полтораста лет, то в англичан, скандинавов, итальянцев, испанцев, американцев, евреев, индусов, эскимосов, эфиопов, греков. Влюблялись, перенимали что могли, выучивали чужие культуры и языки, перетаскивали к себе иноземные слова, дома и литературу — и те каким-то образом становились отчетливо русскими»…

Папа, безусловно, относился к породе «легких» русских. Возвращаясь из очередного путешествия, он, как комета, тянул за собой сверкающий длинный хвост новых знакомств. «Буржуи», привыкшие к советским чиновникам — зажатым зомби при галстуках, читавшим по бумажке, — буквально влюблялись в бородатого, раскованного, доброжелательного российского писателя, говорившего по-английски, как настоящий янки, и не скрывавшего, что в Союзе есть масса проблем и недостатков. Любовь иностранцев к отцу автоматически переносилась на Россию, и они приезжали в гости и становились настоящими друзьями. Он не занимался социалистической пропагандой, но и на западную жизнь смотрел без истерично-слезливого восторга, подмечая и зашоренность, и значительно меньший, чем в нищем Союзе (по статистике, россияне были самым читающим народом), интерес к серьезной литературе и искусству. Но главное, он понял, что если Запад — край пусть не неограниченных, но очень больших возможностей, то Россия — страна идиотских, неограниченных запретов, и стал называть ее «Нельзянией». Недобро поминая российское «тащить и не пущать» и пословицу «Не нами заведено — не нам менять», старался говорить в своих книгах о необходимости изменений, о деле, о поступке, об инициативе, о Личности — именно с большой буквы, чем и приобрел симпатию либералов и западников.

Любопытно, что о «работе» папы на КГБ рассказывали «доброжелатели» в Союзе, на Западе только энергично поддакивал Гладилин. Единственная «шпионская» история произошла с отцом в Сиднее, где правый министр Барнс — ярый шпиономан — запретил ему въезд в Папуа — Новую Гвинею, где отец планировал собрать там материал для романа о Миклухо-Маклае, подружился с его внуком. Тогда все журналисты Австралии встали на папину защиту. Ведущие газеты пестрели заголовками: «Пустите Семенова в Папуа!», «Я не шпион, — говорит советский писатель, и мы ему верим!», «Долой Барнса!», и через месяц министра, как любил говорить папа, «схарчили»…

Если же отцу во время интервью за границей и задавали в шутку вопрос: «Правда, что вы полковник КГБ и агент 007 русских?» — то он весело отвечал: «Во-первых, уже не полковник, а генерал! А во-вторых, советское — значит отличное, и на порядковый номер 007 я не согласен. Я — агент 001!»…

Оставлю на время папины путешествия и вернусь к архивам. Поскольку генералом КГБ он не был, а Андропов появился в его жизни чуть позднее, в конце 60-х, то, чтобы добраться до нужных ему документов, отец обычно действовал таким образом.

Из письма маме, 1960-е годы.

Зайди обязательно в «Юность» и попроси их отправить письмо такого содержания:

«Председателю КГБ при Совете Министров СССР тов. Семичастному

Уважаемый товарищ председатель!

Редакция журнала „Юность“ просит Вас разрешить писателю Юлиану Семенову ознакомиться с архивными данными о Дальневосточной республике в период 1921–1922 гг. Тов. Семенов начинает сейчас работу над романом, посвященным деятельности подпольщиков по борьбе с американо-японской агентурой».

Такие письма папа получал и в «Огоньке», и в «Москве» и, спрятав «охранные грамоты» на груди, отправлялся в очередную командировку. Иногда письма помогали, иногда возникали заминки — в архивах порой работали настоящие троглодиты.

Из дневника отца, 1963 год.

Дама, командующая Хабаровским государственным архивом, раньше много лет работала в НКВД, поэтому всякий приходящий человек рассматривается ею как потенциальный агент никарагуанской разведки. Каким унизительным допросам подвергла меня эта дама, как требовала точного ответа: какие люди меня интересуют из времен партизанской войны 1921–1922 гг. И все мои жалкие попытки объяснить ей, что литература — это не кандидатская диссертация, не пользовались никаким успехом. Когда я попросил ее дать из закрытого хранения ряд материалов 43-летней давности, она отказалась это сделать, ссылаясь на их секретность, а секретными там были, как выяснилось, фамилии белогвардейцев. Когда я пошел с письмом «Огонька» в Хабаровский КГБ и попросил их о помощи, они сразу же отправили к ней сотрудника и он попросил начальницу архива разрешить мне ознакомиться с материалами. Скрипя, исполненная недоброжелательности, она дала мне эти архивы. Я листал их, ничего нового там в общем-то не находил, а после того, как кончил работать над ними и выписывать в тетрадочку, — у меня отобрали тетрадочку и сказали, что пришлют ее после тщательного изучения в мою организацию, т. е. в «Огонек», а до сего дня не прислали… Это так унизительно и неприятно, это так воскрешает времена любимого друга пожарников, что потом приходишь в себя не день, не два, а неделю. Это я веду к тому, что в архивах, являющихся мозгом прошлых эпох, должны сидеть высокоинтеллектуальные люди, которые относились бы к собранным там документам не как к клочкам бумаги, а как к великому достоянию.