Свидетель или история поиска - Джон Годолфин Беннетт Страница 26

в неспособности забывать и извлекать уроки. Ллойд Джордж и Карсон могли сойти с политической сцены, но государственная машина шла бы прежним несправедливым и упрямым политическим курсом. Я мог только сказать Иззету-паше, что каждый, кто общается с турками, проникается к ним симпатией и доверием и что, дайте срок, между нашими народами разовьется дружба и взаимопонимание. Но отвечать за политику правительства Его Величества я не мог. Он печально кивнул головой и сказал: «Даже в такой демократической стране, как ваша, есть правительство, которое решает все. Более века Британия поддерживала Оттоманский Султанат, таким образом стабилизируя политику в доброй четверти земного шара. Сейчас вы теряете наиболее преданного вам союзника в мусульманском мире. Однажды вам придется вернуться и строить свою политику вокруг сильной Турции. Пока же мы должны позаботиться о себе сами».

Несколькими днями позже он отправился в Анкару официальным представителем султана. Прибыв туда, он заявил, что воссоединение Турции под властью султана зависит от союзников. Пока они не откажутся от своих притязаний согласно Севрскому Договору, который делает невозможным независимость Турции, он останется в Анкаре.

Я доложил об этой встрече, которая имела столь неожиданные последствия. Меня вызвали в главный штаб для выяснения подробностей нашей беседы и сказали, что, хотя в общем я правильно обрисовал ситуацию, я зашел слишком далеко в оценке политики правительства Его Величества. В это время меня уже мало заботили мнения высших авторитетов. Я чувствовал себя постоянно больным, не понимая, что в основном это были усталость и напряжение.

Не помню, что именно я сказал, но, видимо, произвел впечатление переутомленного и вспыльчивого молодого человека, поскольку через несколько дней мне велели отправиться в Англию на несколько недель и хорошенько отдохнуть.

Я покидал Константинополь в тот день, когда Мустафа Кемаль-паша объявил, что Блистательная Порта больше не является местом, где находится правительство. В это время правительства союзников, по инициативе лорда Карсона, решили пригласить греческих и турецких представителей на встречу в Лондоне. Это мероприятие называлось «Конференция по установлению мира на Ближнем Востоке». Тогда я ничего не знал об этом предложении.

Мой отъезд из Константинополя заслуживает отдельного рассказа. Платформа была заполнена людьми, пришедшими проводить меня. Ни верховного консула, ни главнокомандующего не удостоили бы таких проводов, а кем же был я? Младший офицер без всякого влияния, направляющийся домой и не представляющий, вернется ли он когда-нибудь.

Миссис Бьюмон сидела вместе со мной в тесном спальном купе, забитом с пола до потолка букетами цветов, коробками с турецкими деликатесами и другими подарками от моих турецких друзей. На платформе собралась толпа. Я был поражен, увидев слезы на глазах у некоторых мужчин. Я не мог ответить им тем же. Изнуренный и унылый, я горел тем внутренним огнем жизни, которого не понимал.

Я не могу и не буду пытаться описывать мои отношения с миссис Бьюмон. Думаю, что союз мужчины и женщины касается только их двоих — и никого больше. Я повторял: «Я никогда не покину тебя» и знал, что говорю более искренне, чем в свадебной клятве всего два года назад.

Я жил с миссис Бьюмон четыре месяца. Только сверив даты, я понял, как мало прошло времени. Миссис Бьюмон превратилась для меня в «Полли» — так я звал ее почти сорок лет. Она станет моей женой и разделит все страдания и радости моей зрелой жизни. Мне было двадцать четыре года, время, когда мужчина вступает в первую фазу зрелости: я узнал многое о человеческой природе, но очень мало о людях. Я жил головой, а сердце оставалось пустым. Я не понимал сам себя. Откуда взялась уверенность в неразрывности связи с миссис Бьюмон? Мне думается, по прошествии сорока лет, что она проистекала не из головы, не из сердца и не была связана с телом. Это было предчувствие, предвидение будущего, не имеющее ничего общего с моими мыслями или желаниями.

Позже, когда я вернулся к ней в Константинополь, миссис Бьюмон призналась мне, что, со своей стороны, она была уверена, что больше никогда не увидит меня, что я останусь с женой и ребенком и забуду о ней. В самом деле, в ответ на мои слова: «Я никогда не оставлю тебя», она сказала «Quien sabe? Помни, что я гожусь тебе в матери и что ты должен найти собственный путь». Quien sabe (Кто знает?) было ее девизом. На ее бумаге для писем синим цветом внизу было написано fleur de lys и Quien sabe.

Пришло время отправления. Я вышел на платформу, пожал множество рук. Я не мог понять этого проявления любви. Мне было очень стыдно, что я не разделяю их чувств, но я даже не знал наверняка, вернусь ли я в Турцию. Было и еще что-то трудно выразимое; я знал, что есть паттерн моей жизни, с которым я ничего не могу поделать, и в этом паттерне Турция и турки играют важную роль.

Пока поезд отъезжал от станции Сиркеджи, я был под властью ощущения нереальности происходящего, сопутствовавшего всем критическим моментам моей жизни. Я не был важной персоной и знал об этом. Я никого не вводил в заблуждение, но сейчас турки обращались со мной так, словно я обладал влиянием верховного комиссара или главнокомандующего. Я был переполнен острой печалью. Я не хотел вести нереальную жизнь, хотя мои поступки постоянно ставили меня в ложное положение.

Я приехал в Лондон 4 февраля 1921 года и впервые увидел свою дочь Энн. Ей еще не исполнилось и полугода. Я смотрел на нее в замешательстве, не в силах осознать, что я действительно отец. Первые два дня я не оставался с ней наедине, а на третий отправился с ней гулять вверх по холму к Уимблдон-коммон, моей старой школе. Я тихо беседовал с ней, и, казалось, что, хотя она не понимала слов, между нами происходило какое-то общение. В какой-то момент она взглянула мне прямо в глаза и словно бы узнала меня. Это был единственный момент взаимопонимания в течение почти что двадцати лет. С женой я совсем не мог общаться. Она искренне обрадовалась моему приезду. Мы спали в одной комнате, но я не мог заставить себя обращаться с ней как с женой. Те дни практически стерлись из моей памяти, я не могу припомнить, о чем мы говорили, была ли она огорчена или удивлена моей отчужденностью. Но прежде, чем я смог насладиться или не насладиться отпуском, произошли события, вновь все изменившие.

Когда я уезжал из Константинополя, мой начальник, полковник Гриббен,