Острова - Григорий Михайлович Кружков Страница 25

Я гимназистом ножик перочинный

Менял на повесть Александра Грина.

И снились мне гремучие пучины

И небеса светлей аквамарина.

Я вырастал. На подбородке волос

Кололся, как упрямая щетина.

И все упорней хрипловатый голос

Искал и звал таинственного Грина.

Упор приходился на долгие гудящие слоги — ПОвесть, уПОрней… Эти волевые «о» сочетались со словами на «и» — Грина, аквамарина, в которых жили тайна и мечта. («Душа — железо, а мечта — опал. Мечта ложится в прочную оправу», — сказано в другом стихотворении.) Кроме всего прочего, эти ударные «ПО» предвещали появление еще одного поэта, который и впрямь не замедлил явиться в следующей строфе.

Изведав силу ласки и удара,

Я верил в то, что встретятся скитальцы.

И вот собрат великого Эдгара

Мне протянул прокуренные пальцы!

Он говорил размеренно и глухо,

Простудным кашлем сотрясая глотку.

И голубыми каплями сивуха

По серому катилась подбородку.

И, грудью навалясь на стол тяжелый,

Он говорил: «Сейчас мы снова юны…

Так выпьем за далекие атоллы,

За Южный Крест и призрачные шхуны!»

Да, именно так он и читал: размеренно и глухо, голосом, севшим от табака, но звучащим с неодолимой правотой и мощью. Так, наверное, Старый мореход у Кольриджа мог рассказывать про убийство Альбатроса и встречу с кораблем-призраком. И чем дальше, тем выше, тем больше отчаяния и ликования звенело в этом голосе.

Да! Хоть горда мечтателей порода,

Но Грин в слезах, и Грину не до шутки.

С отребьем человеческого рода

Я пьянствую пятнадцатые сутки!

Я вспоминаю старые обиды, —

Пускай писаки шепчутся: «Пьянчуга!»

Но вижу я: у берегов Тавриды

Проносится крылатая фелюга.

На ней я вижу собственное тело

На третий день моей глухой кончины;

Оно уже почти окостенело

В мешке из корабельной парусины.

Но под форштевнем пенится пучина,

Бороться с ветром радостно и трудно.

К архипелагу Александра Грина

Летит, качаясь, траурное судно!

Каждое четверостишье заканчивалось взлетом мелодии, как будто корабль то ныряет вниз, под волну, то снова взлетает на гребень: вниз и вверх — вниз и вверх…

А облака — блестящи и крылаты,

И ветер полон свежести и силы.

Но я сейчас забыл координаты

Своей лазурной пенистой могилы!

С ядром в ногах в круговорот лучистый

Я опущусь… А зори будут алы,

И так же будут пальмовые листья

Свергаться на звенящие кораллы.

А впрочем — бред! И небо голубое,

И пальмовые ветви — небылицы!

И я умру, наверно, от запоя

На жесткой койке сумрачной больницы.

Ни облаков… ни звезд… ни пестрых флагов —

Лежать и думать хоть о капле водки,

И слушать бормотанье маниаков,

И гнуть в бреду холодные решетки!

Сейчас я пьян. Но мной шестое чувство

По-прежнему надолго овладело:

Да здравствует великое искусство,

Сжигает мозг и разрушает тело!

Мне не нужны посмертные награды,

Сухих венков затрепанные ленты,

Как гром щитов великой «Илиады»,

Теперь мне внятны вечные легенды!

Я выдумал сияющие страны,

Я в них впивался исступленным взором.

Кровоточите, пламенные раны!

И — гений умирает под забором.

Скорей звоните вилкой по графину,

Мы освятим кабак моею тризной.

Купите водки Александру Грину,

Не понятному щедрою отчизной!

…Я видел Грина в сумеречном горе,

И, в качестве единственной отрады,

Я верую, что есть на свете море,

И в нем горят коралловые гряды.

Лишь спустя много лет я узнал, что Марков был арестован еще в 1932 году; его пришили к делу «контрреволюционной группы» сибирских писателей вместе с Леонидом Мартыновым и Павлом Васильевым. После допросов на Лубянке, голодовки и карцера он был отправлен в ссылку на Север — сначала в Мезень, потом, по заступничеству М. Горького, в Архангельск. Через несколько лет он вернулся в Москву, но в 1937 году как вредный элемент выселен за сотый километр и вплоть до начала войны прожил в Можайске. И слава Богу, что только так.

Недавно опубликованы некоторые страницы его Лубянского дела. Среди улик было стихотворение под названием «Расстрел Гумилева». Конечно, Марков — наследник гумилевской, романтической традиции в русской поэзии; хотя, если совсем честно, знаменитые «Капитаны» выглядят ряжеными мальчишками по сравнению с «Александром Грином», его неоспоримой подлинностью.

Впрочем, ничего этого я тогда не знал и не понимал. Мне лишь было известно, что Сергей Марков написал роман «Юконский ворон», что он всю жизнь изучал историю русских первопроходцев на Севере и в Сибири. В его стихах много исторических портретов, от Суворова и Беринга до Хлебникова и Грина. Образ странника, возникающий в его стихах, как-то микшировал естественно возникавший вопрос: какой леший понес его в Мезень или Архангельск, ведь есть же в стихах намеки, что не по доброй воле:

И где найти колодцы,

Чтоб утолить тоску?

Архангелогородцы

Жуют свою треску.

И местные поэты

Бормочут мне стихи,

В которых смысла нету,

А больше чепухи…

В балладе «Неводруженный флаг» — уже не намек, а внятный ответ. Недаром это стихотворение было опубликовано лишь один раз, на вершине хрущевской оттепели, да и то не в столице, а в Новосибирске, в серии «Библиотека сибирской поэзии» (там же, где вышла и отличная книга поэм Л. Мартынова). Ни в одном из последующих сборников Маркова этих стихов нет.

НЕВОДРУЖЕННЫЙ ФЛАГ

Я был изгнанником тогда

В стране великих льдов.

Был юн. Полярная звезда

Хранила бедный кров.

Меня неписаный закон

Терзал в моей стране,

Но северный король Гакон

Прослышал обо мне…

Сюжет баллады, в основе своей подлинный, таков: автору, сосланному в полярные края, удается