Записки моего времени. Воспоминание о прошлом - Николай Иванович Лорер Страница 24

Дневные часы отлетели.

Спустилось молчанье ночное.

И время, которое длило

Блаженства земного мгновенья.

Крылом неподвижным накрыло

Печаль моего заточенья.

Я выпил с безумною жаждой

Любви волшебство роковое.

Мой кубок, кипевший однажды,

Теперь — опустевший — закрою,

Увы! Серебристая пена

Навек опьяняющей страсти

В нем скрыла грядущего плена

Мое роковое несчастье.

Судьба жестока и бесстрастна!

Отец умирает с укором…

Любимого сына напрасно

Он ищет потушенным взором…

О, тень дорогая! Не надо

Звать горе последнею силой:

Лишь тут, у могильной ограды.

Оно нас покинет уныло…

За бренной земной суетою,

За дальней чертой мирозданья

Что значит веселье земное,

Что значит земное страданье?

Холодное небо надменно

Глядит на людское смятенье;

Смеется оно неизменно

Тщете наших слез и волненья.

Вот смерти, всегда торопливой,

Я слышу шагов приближенье…

Но медлят косы переливы

Над нитью земного томленья…

Я чарой какого заклятья.

Отвергнутый небом постылым,

Живой наслаждаюсь с проклятьем

Застывшим блаженством могилы?

В тюремную башню, под сводом,

Вселилась безжалостность рока.

Одна лишь волна мимоходом

Тревожит покой одинокой.

В темнице — ни пенья, ни смеха,

Ни света полдневного даже.

И будит унылое эхо

Лишь голос безжалостной стражи.

Прижавшись к решетке холодной,

Я слышу, смятения полный.

Как мчатся легко и свободно

Вперед невозвратные волны.

Вот так и судьба моя дивно

Уносится в вечность покоя.

Но жизни моей непрерывно

Стремление грозовое!

Смотрю из темницы я душной.

Прижавшись к решетке железной.

Как волны реки равнодушной

Уносятся в хладную бездну.

Вот так и с друзьями моими!

Их друг, по превратности рока,

Как этой волной, так и ими

Оставлен, навек одинокой.

О, волны! К чему укоризны?

Зачем я пою о страданье?

К ногам угнетенной Отчизны

Мое отнесите дыханье.

Но ветер попутный, о, волны,

Моим напоите рыданьем

И бросьте, презрения полны,

Друзьям моим крик и стенанье.

Пусть гнев поражающей силой

Пронзит благородство угрозы…

Снесите ж и матери милой

Печальных очей моих слезы.

Но тише! К чему бушеванье?

У матери слезы во взоре…

Надежды обманным сияньем

Согрейте смертельное горе…

Но если потоком безбрежным

К другому придете пределу —

К любимым, чьи ласки так нежны,

Чье счастье делил я несмело,

То, светом той радости полны,

Где счастье не знает препоны,

Сокройте в глубинах, о, волны,

Мои одинокие стоны.

Их челн средь веселья и смеха

Баюкайте, волны, с отрадой —

Рыданий и слез моих эхо

Пускай не смутит их услады.

В беспечных подруг ликованье

Отраву вливать я не в силах,

Душите же крики страданья

Во имя веселия милых.

Но если любимая нежно

Приблизится к брегу несмело

И струям подарит безбрежным

И грусть, и прелестное тело —

Окутайте, волны, со страстью

Ту грудь и тот стан несравненный,

Там руки в объятия счастья

Сплетал мой порыв неизменный.

Но есть и утехи другие,—

Приблизит дыхание к струям,—

Целуйте уста дорогие

Нежнейшим моим поцелуем…

Баюкая, тихо лаская,

Ее осторожно несите

И, вдаль от нее убегая,

Ей вздох мой последний дарите.

Сколько раз сиживал я на моем окне и любовался иллюминацией, зажженною в честь возвращения царской фамилии из Москвы. Шум от экипажей, говор толпы и крики «ура!» доносились до меня, но мне во сто раз приятнее, когда воцарится тишина вокруг меня, луна выплывет на небосклоне и заиграет серебряными лучами по гладкой Неве, потом тихо заглянет в мой каземат, нарисует решетку на моем полу и осветит мой мрачный каземат — тогда мне делается так хорошо, так радостно на душе, надежда на лучшую будущность меня оживляет.

После сентенции родным позволено было нас навещать раз в неделю, однако всегда при офицере. И в эти дни обширный крепостной двор был обыкновенно уставлен экипажами, а в залах комендантского дома трудно было пробраться в толпе родственников. Редко попадались лица веселые, большею частью вы встречали слезы и грустные лица, чувствовавшие, что и последняя отрада эта будет скоро у них отнята.

Конечно, невестка моя была у меня каждую неделю и готовилась сказать и мне вечное «прости». Заступая мне место матери, эта достойная женщина ожидала моего отправления и приготовляла мне все необходимое в дальнюю дорогу, одела и обшила меня кругом. Ссылаемых, которые не имели родных и состояния, одевала и снабжала всем необходимым казна.

Мне рассказали очевидцы последнее свидание Муравьева-Апостола с своей сестрой накануне смерти его.

Она явилась вся в черном и лишь только завидела брата, то бросилась к нему на шею с таким криком или страшным визгом, что все присутствовавшие были тронуты до глубины души… С нею сделался нервический припадок, и она упала без чувств на руки брата, который сам привел ее в чувство. С большою твердостью и присутствием духа он объявил ей: «Лишь солнце взойдет, его уже не будет в живых». И бедная женщина рыдала, обнимая его колени. Комендант, чтоб прекратить эту раздирающую сцену, разрознил эти два любящие сердца роковым словом: «Пора». Ее понесли в экипаж полумертвую, его увели в каземат. Муравьева-Апостол разом, в одно время лишилась трех братьев: Сергея, Матвея и Ипполита. Отец же их Иван Матвеевич, 78-летний старик, оставил Петербург и уехал за границу.

Однажды прекрасным вечером сижу я, по обыкновению своему, неодетый, на окне и любуюсь лодочками, шнырявшими по Неве по всем направлениям, как ко мне входит мой добрый Соколов с предложением пройтись погулять. Предложение было необыкновенно и не в урочный час, а мне не хотелось одеваться, да и было что-то грустно, но Соколов что-то очень настаивал, и я, чтоб не огорчить его,