Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943 - Вера Павловна Фролова Страница 23

Несмотря на такой веский аргумент, учителя сомневаются и тут же устраивают мне вступительный экзамен. В арифметических примерах, о четырех действиях которых я впервые в жизни услышала от Кости только накануне, я, естественно, путаюсь и беспомощно «плаваю». Учителя снисходительно улыбаются, а Костя сердито глядит на меня и краснеет.

С письмом дело обстоит несколько лучше. Я пишу довольно бегло, и если принять во внимание, что меня еще почти никто и не учил этому, то и довольно грамотно. Но главный мой козырь впереди, и я облегченно вздыхаю и ободряюще гляжу на Костю, когда мне дают книгу. Книга! Уж тут-то я себя покажу! И я, пропуская от волнения и спешки все запятые и точки, громко и торопливо читаю все подряд на тех страницах, что открывают передо мною приятно удивленные учителя. После этого меня, правда с небольшими оговорками, принимают сразу во второй класс.

Костя рад, он широко улыбается и неловко гладит меня по голове. А я краснею от сладкого тщеславия и от ехидного удовольствия, что вот хвастун и задира Вовка будет ходить еще в первый класс, когда я уже буду во втором.

Потом Костя еще некоторое время нехотя разговаривает безразлично-деревянным голосом с какими-то рослыми красивыми девицами, которые, узнав, что я – «сестренка», долго тискают меня, дергают со всех сторон и бессовестно врут о том, что я очень миленькая и очень хорошенькая девочка. Молчали бы! Уж я-то знаю, какая я есть. По крайней мере, мой милый братец Ваня не стесняется по десять раз в день высказывать свое мнение обо всех моих недостатках. Так что уж я-то их, слава Богу, изучила.

Потом мы идем домой той же дорогой, и я проваливаюсь ногой в холодную лужу. К моему удивлению, Костя даже не ругается, а, только отжав крепко мой чулок, велит быстро бежать вперед, чтобы не простудиться. Дома мама целует меня, и я вижу, как прозрачные слезинки дрожат на ее ресницах. И мгновенно опять вспоминается папа. Ну, конечно, она думает о том, что вот его тут нет и некому вместе с нею порадоваться за мои успехи… Отец, отец, это ты привил мне большую и благородную страсть к книгам, и это только благодаря тебе одержала я сегодня свою первую маленькую жизненную победу. В четыре года ты уже научил меня читать, и не было для меня большего удовольствия, как получать из твоих рук новенькую книжку после очередной поездки в город. Помню, когда мне случалось гостить в городе у тети Ксении, я тосковала по своим книгам, как по живым существам, и плакала горькими слезами, если беспечный и неряшливый Ваня в мое отсутствие оставлял свои грубые следы на книжных страницах.

Но вот проходит и этот день, проходит еще много дней, и снова моя память вырывает из туманного прошлого очередное хронологическое событие. Это приходит моя первая любовь, а с нею и первое разочарование в лице задиристого и драчливого городского мальчишки. Этот «он» был обладателем очень звучного имени (его звали Марат Марков), черного суконного бушлата с блестящими пуговицами и такой же черной, с ленточками бескозырки, на которой золотыми буквами было выведено таинственное слово «Варяг». Он ходил медленно, вразвалку, и у него был курносый нос и редкие, выщербленные от конфет зубы, сквозь просветы которых он умел плеваться дальше всех мальчишек. Таков был тот первый избранник моего сердца – Марат Марков, или попросту Марка, как звали его мы, или Марик, как звала его мать.

Мама Марки была уже не очень молодой, близорукой и рассеянной женщиной. Она носила коротко остриженные, прямые волосы и большие роговые очки. Говорили, что она сильно ученая, и еще по секрету передавали друг другу, что она разошлась со своим мужем, хотя тот тоже был из «ответственных». Кроме Марки, у нее было еще два сына: средний – Юрка и младший – Левка. Все трое были на одно лицо, все трое ходили в бушлатах и бескозырках, и все трое целые дни без устали воевали с рябой и ужасно чистоплотной домработницей Шурой.

Мать же их приезжала на дачу только под выходные дни. Ее привозили из города на длинной, блестящей, черной машине, которая мне из кухонной дверной щели казалась вершиной земного благополучия и чудом тогдашней техники. Она устало вылезала из машины, нагруженная пакетами и кульками, а милые ее сыновья прыгали вокруг и наперебой ябедничали про строгую Шуру.

По воскресеньям, по утрам, мама разрешала мне носить им молоко. Предварительно крепко вытирался нос, одергивалось чистое воскресное ситцевое платьице, и я, с замиранием сердца и с бидоном в руках, поднималась наверх по скрипучей лестнице. Шура открывала мне дверь и, критически оглядев мой робкий, неказистый вид, добродушно подталкивала к передней комнате. Там я почти всегда заставала одну и ту же картину: три взъерошенных и раскрасневшихся братца, отчаянно вопя, тузили друг друга кулаками и подушками на широкой деревянной кровати. Их мать в красивом, цветастом халате полулежала на другой кровати и, равнодушная ко всякому шуму, курила папиросу за папиросой и читала каждый раз какую-то другую книгу. Вообще я никогда не видела ее у нас на даче без папиросы или без книги.

При моем появлении она поднимала голову и всякий раз чуть-чуть удивленно и припоминающе смотрела на меня. Потом говорила: «А-а, это ты пришла! Это очень хорошо, очень хорошо, что ты пришла. Ты очень мило сделала, что пришла».

После этого я обычно ставила бидон на стол, а мать Марки протягивала мне либо коробку конфет, либо какую-нибудь игрушку, которая уже успела надоесть ее сыновьям. Я благодарила и каждый раз немножко медлила. Ну, как она не может догадаться, зачем я прихожу сюда?! Неужели она думает, что мне нужны эти ее конфеты да еще обшарпанные игрушки, с которыми в одиночестве забавляется только мой лопоухий котенок. И я, поворачиваясь к двери, с тоскою и жадностью смотрела на высокие горки толстых книг на ее столе и на целую кучу книг потоньше, которые в беспорядке валялись на этажерке мальчишек. Если бы я имела к ним доступ!

И однажды это все-таки случилось. Как всегда, я поставила молоко на стол, как всегда, получила конфеты и, как всегда,