Моя купель - Иван Григорьевич Падерин Страница 22

А это, как известно, требует немало времени. С ходу, с лету, одним выкриком можно поднять только степных курочек — пугливых стрепетов — из травы. Солдат всегда сам себе тактик и стратег. Даже в час артиллерийского удара по обороне противника — в заключительный этап подготовки атаки — он, видя мощь огня, снова и снова сверяет замысел командования со своим решением — где и как надо действовать, на кого равняться. И всякий, кто в своих суждениях допускает, что можно вот так просто поднять и повести за собой людей в атаку, тот обманывает прежде всего себя, а на практике это означает ложный героизм.

Тот частный эпизод из фронтовой жизни на заключительном этапе войны не заставил бы меня сейчас доискиваться до истинных причин появления человека в рясе перед поднявшимися в атаку гвардейцами, если бы я не встретил здесь, в Кулундинской степи, человека за чтением молитвы перед пустым полем.

— Как часто он выходит в поле на молитву? — спросил я шофера.

— Вижу в третий раз, — неохотно ответил шофер и, повременив, предупредил: — Не надо его трогать, пусть молится про себя, никому не мешает.

— Я не собираюсь трогать его, только интересно, кого он тут приобщает к своей вере?

— Это его надо спросить... Если никого, то заставляет думать о себе проезжих и прохожих.

— В этом он чем-то похож на того человека в рясе и с крестом в лучах прожектора, — сказал я и поведал шоферу фронтовую историю.

Выслушав меня, шофер оживился:

— Могу об заклад биться, могу «вселенную» на плаху положить, — он показал на свою голову, — мог и Митрофаний такое совершить. Мог...

Мне стало ясно, что «вселенная» моего собеседника заполнена сомнениями, поэтому он побаивается резко выступить против Митрофания. Я промолчал, обдумывая, как можно объяснить такие явления в наше время.

— Вот и приехали, — сказал шофер, резко нажав на тормоза.

Свет фар уперся в крыльцо гостиницы. На веранде, с подветренной стороны, идет чаепитие. Первыми выскакивают из-за стола дочь Наташа и сын Максим. Пыль на висках, пыль на бровях, бетонная шершавость от песка на моем небритом лице, хруст пропотелой толстовки — все удивляет их. Они не дают опомниться, тянут в сарайчик, приспособленный под душевую.

— Зря нас с собой не взял, — упрекнул Максим, а Наташа без передыху тараторит о том, что их приглашают побывать в разных колхозах района и родственники погибших фронтовых друзей зовут в гости, хоть на неделю; что не надо мотаться по пыльным дорогам, есть какой-то другой путь; что в Кулунде жарко и знойно, но люди добрые, злых не встречали, все расспрашивают о Москве, как там живется.

— А ты все мотаешься и мотаешься, — продолжала она. — Тут на веранде люди со своими заботами ждут тебя.

— Кто?

— Знаю, но не скажу. Сам посмотришь, проверю твою зрительную память.

В голосе дочери послышались непривычные для меня нотки самостоятельных суждений о людских нуждах и заботах. До сих пор, как мне казалось, она умела лишь хорошо пересказывать содержание прочитанных книг на исторические темы, подражать матери в попытках взять власть надо мной, командовать мною в домашних делах, не вникая в существо событий, происходящих за стенами квартиры, а здесь, оказывается, ее интересует круг моих друзей. Сын молчун, пока только приглядывается, но в нем тоже созревают какие-то перемены. Что ж, пожалуй, не зря привез их сюда: инкубаторные цыплята на воле шустреют не по дням, а по часам.

За чашкой чая, приглядываясь и прислушиваясь к собеседникам, я старался припомнить, где и когда встречался с ними. Половину из них мог назвать по имени, не боялся ошибиться. Женщины моего возраста и чуть моложе. Рядом с ними сыновья и дочери. Все они будто сговорились, не называют себя, проверяют мою память. Это Наташа подготовила их к такому спектаклю. Но мне ясно — это родственники, сестры и жены моих боевых друзей. Называю по имени одну, другую, третью... И каждая, улыбнувшись, хватается за платок. Слезы перехватывают и мое горло. Всплеск веселого удивления и смеха, задуманный в сценарии дочери, обернулся тяжелым дыханием с подколами в сердце.

Долго и терпеливо молчала молодая женщина, сидевшая чуть в стороне от стола. Кто же она? Лицо смуглое, брови сомкнулись над переносьем, густые волосы спадают на широкие плечи двумя волнистыми потоками. Широкие плечи...

— Таня Чирухина!.. — вырвалось у меня.

— Была Чирухина, а теперь не знаю, как называться... — На коленях у нее дремлет годовалый ребенок. Она переложила его с одной руки на другую. Руки большие, загорелые. — Как вы меня могли узнать, ведь перед войной я была еще в зыбке?

— Отца твоего хорошо помню, — ответил я и достал из грудного кармана листок. — Ездил в Урлютюпский совхоз, хотел показать тебе и брату вот эту записку. Почерк твоего отца. Небось хранишь его фронтовые письма?

— Мать перед смертью их куда-то девала. Мы тогда были еще маленькие... Не помню.

— А Петр?

— Петр... Он теперь совсем без памяти. Спился, накуролесил и вот скрывается где-то там, в степи.

— Я только что побывал в поселке Урлютюпского совхоза. Сторож-казах сказал мне, что Петр сбежал куда-то в тайгу...

— Неправда, — прервала меня Татьяна. — Не пойдет в тайгу степной человек. Там он обивается, возле этого сторожа.

— Удивительно, почему он скрылся от меня?

— Значит, кто-то успел предупредить его. Скрылся, стыдно стало на глаза добрым людям показываться. Так опуститься! Скоро он от себя будет прятаться.

— Почему? Ты ведь тоже работала вместе с ним там, в тракторной бригаде.

— Работала и проработалась. Вот... — Она показала глазами на ребенка.

— У ребенка, вероятно, есть отец?

— Был, потом сбежал, еще до родов.

— Можно найти.

— Зачем?.. Лишний нахлебник на мою шею. Не хочу и видеть его. Без него вспою и вскормлю. Только теперь как-то надо восстановить сыну мою девичью фамилию. Назвали его именем деда — Василий. Чирухиным Василием он должен стать. Помогите...

— Попросим Екатерину Ивановну Белякову, главу районной власти, — ответил я.

— Она и велела побывать тут, посоветоваться и показать вот его...

Татьяна развернула проснувшегося мальчика. Мы