О себе любимом - Питер Устинов Страница 21

«Растяпа!» — кричали разгневанные зрители, когда -я чуть ли не в тысячный раз уронил мяч во время одного из моих последних крикетных матчей в школе мистера Гиббса. Мне хотелось улыбнуться. В душе все знали, что я обязательно уроню мяч, и никто не ожидал, что я смогу играть как следует. Иностранец, что вы хотите? Слишком долго они еще не могли осознать, что вдали от причудливости и нелепого очарования игровых площадок мистера Гиббса другие иностранцы начинают изобретать новые игры, которые будут вестись по другим правилам, а в конце концов и вообще без правил.

5

Родители предложили мне на выбор две школы: Сент-Полз и Вестминстер, хотя обе были им не по карману. В первой носили соломенные шляпы а ля Гарольд Ллойд, а во второй — цилиндры, как у Фреда Астера. Я решил, что если уж выглядеть нелепо, то стоит выглядеть абсолютно нелепо, и выбрал Вестминстер. Формально говоря, с моим маленьким ростом фрак был не положен, но поскольку считалось, что я еще не кончил расти, меня избавили от унизительного костюма для малышей, в котором мерзла задница: подобие черного болеро с пышным воротничком, который перекипал на плечи, словно пена с пивной кружки «гиннеса». В качестве наибольшей из микроскопических милостей мне выдали костюм служащего похоронного бюро и свернутый зонтик (в школьном проспекте объяснялось, что его необходимо иметь при себе всегда, чтобы нас не путали с банковскими посыльными). И последним издевательством над четырнадцатилетним юношей был цилиндр — если не Голгофа, то уж как минимум терновый венец, особенно если вы каждый день добираетесь до школы через почти что трущобы.

Но что поделать: в течение полутора лет родители хотели, чтобы я одновременно проживал при школе и был дома: явное свидетельство ненависти-любви. И меня отправили не в такую школу, где легкие мои наполнял бы озон, а ветер обдувал лицо, а туда, куда можно было добираться на автобусе, заплатив за билет два пенса. Из всех мыслимых компромиссов это был самый глупый, а для меня — самый тягостный. Вдали от дома я смог бы привыкнуть к новой обстановке гораздо быстрее и даже получать удовольствие от относительной независимости, стал бы, как принято говорить, мужчиной. Это было совершенно немыслимо в тени Биг Бена, где каждые пять минут прямо под окном моей спальни останавливался автобус, на котором можно было доехать до дома.

Вестминстер — школа для избранных, довольно успешно идущая в ногу со временем. Ученики могут жить или в пансионе при школе, или дома. Здание притаилось среди церковных строений, так сказать в «Кремле» Вестминстерского аббатства. В нем масса арок, о которые можно стукнуться головой, источенных временем ступенек, на которых можно сломать себе шею, и портретов усопших священников, перед ликом которых теряешь веру. Благодаря близости к Черч-хаус,. Национальной ассамблее англиканской церкви в тихом скверике под названием Дворик декана всегда прогуливались парочки деканов и епископов, с торжественной таинственностью обсуждавших новые назначения или административные вопросы. А уши раздирали звуки нескончаемых репетиций хора: за зловеще освещенными витражами немилосердно фальшивили ломающиеся голоса несчастных херувимчиков.

Когда ученики собирались на ежедневную утреннюю молитву в аббатстве, то казалось, что на лужайке беспорядочно расселась стая грачей. В школе царила атмосфера унылого страха, и на наших лицах стали появляться не по летам нервные гримасы, которые считаются признаком аристократизма. Многие члены парламента посылали своих сыновей учиться именно в Вестминстер, и пока их отцы предавались красноречию в палате общин, всего в двух шагах от нас,, их чада подражали им в школьных дебатах. Разница заключалась лишь в том, что мы размахивали не листками с повесткой дня, а школьными тетрадями.

— Индия... — объявлял чей-нибудь тоненький голосок и делал паузу; оратор, не по годам ссутулившийся от усердного чтения, обводил слушателей взглядом, выискивая признаки невнимания. — Индия, — повторял он, чтобы донести до нас аргумент, который аргументом не был, — Индия не может получить самоуправления в данный... э-э... момент.

Тут слушатели стонали: «Правильно! Правильно!», а несколько просвещенных юнцов одиноко блеяли: «Позор!». Цель подобного образования стала мне ясна очень скоро: один из учителей отозвал меня в сторонку и сообщил, что я буду участвовать в дебатах, чтобы поддержать постановление о необходимости сохранить смертную казнь как средство борьбы с преступностью. Я сообщил отвечавшему за проведение диспута учителю, что я — решительный и принципиальный противник всех видов смертной казни.

— Вполне возможно, — елейным голосом сказал учитель, — но вы все равно поддержите предложение о ее сохранении.

— Я не понимаю, сэр...

— Поймете, — пропел он и ушел.

В этот момент я понял, что в нашей школе формируют будущих адвокатов, дипломатов и бизнесменов и что в ней не место вздорным идеям тех, кто желает преобразовать общество.

Я произнес превосходную (на мой взгляд) речь против смертной казни, но такие кровожадные были времена, что большинство проголосовало за ее сохранение. Тем не менее моя репутация красноречивого спорщика возросла несмотря на то, что я говорил. Взглядом я встретился с учителем. Он едва заметно улыбнулся и кивнул. Меня готовили к жизни — во всех отношениях.

Когда в школу поступали новенькие, директор приглашал их на чай. В тот момент директором был немолодой священник, на лице которого постоянно играла широкая улыбка. Не сомневаюсь, что преподобный доктор Костли-Уайт был человеком хорошим, но он был такой крупный и ходил быстро, что его черная мантия развевалась за ним, и новые ученики его откровенно боялись. Когда за первым чаем он громко вопросил: «Кто-нибудь из мальчиков хочет взять эклер с шоколадным кремом?», ответа не последовало: никто просто не посмел это сделать. «Ну и ладно!» — воскликнул доктор Костли-Уайт и съел эклер сам.

После этого снисходительного и теплого приема я почувствовал себя обнадеженным, несмотря на то, что был «фэгом». Этим словом в Англии обозначают либо окурок, либо некое подобие раба, младшего мальчика, прислуживающего старшему. Помню, как в нашей средневековой трапезной я подавал старостам копченую селедку (это входило в обязанности «фэга»), когда в комнату влетел доктор Костли-Уайт, хлопая полами мантии и в лихо заломленной шапочке. Как всегда, улыбка растягивала его рот до самых ушей.

Он звучно провозгласил, что обнаружена непристойная фотография, фотография женщины в купальнике с мячом в руках. Он желает, чтобы владелец этой грязи сию же секунду признался. Ответом, естественно, было молчание.

— Прекрасно, — объявил он, и его улыбка приобрела еще более удивительные размеры. — Когда виновник