Солдат Берии. 1418 дней в рядах войск НКВД по охране тыла Красной Армии - Федор Петрович Васильев Страница 21

В палатке на оленьих шкурах лежали раненые. Терьяков у входа. Рядом с ним — вытянувшийся человек, накрытый одеялом. Он показался мне щупленьким, почти подростком.

В палатку шумно ввалился лейтенант-пехотинец, за ним следом вошли пленный немец с окровавленным виском и в порванной от плеча до пояса шинели и невысокий боец, тоже пехотинец, в полушубке. Все трое облеплены свежим снегом.

— Фельдшера! — выкрикнул лейтенант, осматривая присутствующих в палатке. — Замотайте пленному голову… Стонет очень и ругается.

— Обождет, — ответил фельдшер, — надо своих отправить.

— Гитлер ист швайн… — заговорил немец, хватаясь руками за кудлатую голову.

— Чего он лопочет? — спросил лейтенанта боец в полушубке.

— Он говорит, — прислушиваясь к речи пленного, ответил лейтенант, — что Гитлер есть свинья, пригнал немцев в вечные снега умирать. И что они проклинают Гитлера.

— П-и-и-ить, — чуть слышно простонал Терьяков.

Я поднес к его губам фляжку. А немец все говорил, говорил.

— Он сказал, — переводил лейтенант, — солдаты их утверждают, что на русских надета пуленепробиваемая броня, поэтому войска великой Германии и топчутся здесь, на границе. И что даже есть такое место на перешейке Рыбачьего, где им вовсе не удалось сделать ни одного шага на русскую землю.

— Насчет брони, это они с перепугу, а что касается Рыбачьего, то там действительно есть такое место, — подтвердил фельдшер, заканчивая перевязывать пленного. И тут же лейтенанту: — Можете его вести.

Терьякова завернули в оленьи шкуры. Я в недоумении спросил девушек:

— Лену уже отправили?

— Какую Лену? — изумилась одна из них, что стояла возле Терьякова.

— Жену его.

— Вот она, — сказал фельдшер, указывая на бойца, накрытого одеялом, которого я принял за подростка.

Я сдернул одеяло с убитой Лены. Волосы ее были растрепаны, плечи обнажены, поперек груди лежала широкая марлевая повязка, сплошь пропитанная кровью. Смотреть сделалось больно. Я молча вышел из палатки.

На северном склоне неба слоились в несколько этажей живые краски полярного сияния.

А мне виделось, будто там, на небосклоне, в разливе красок северного сияния пограничный столб огромного размера. Герб, в центре которого земной шар в обрамлении колосьев, увитых кумачовыми лентами; серп и молот в золотистых отливах. Ниже — полосы пограничного столба, пробоины на нем и кровянистая гряда камней. Мне кажется, это столб с перешейка Рыбачьего поднялся на такую высоту, чтоб его видела вся страна…

Я не верю в мифы, потому что стою на земле. Под ногами скрипит снег, искристый, с разливом розовых красок. Вижу окровавленные клубки бинтов, лица убитых, расщепленные снарядами деревья. И все это мне представляется очагом того костра, который воспламенил небо: мы отразили натиск врага. Всплески именно такого северного сияния на земле советского Заполярья помогут и Ленинграду и Москве выстоять и победить надвигающийся мрак. И я по-солдатски горжусь, что успехи воинов 14-й армии, кровь моих боевых товарищей, погибших сегодня, — не холодные искры красок северного неба, а частица жаркого пламени, которое испепелит, врага на нашей земле.

Второе зрение

На тридцать девятом километре шоссейной дороги Мурманск — Петсамо разместилась база снабжения и отдыха пограничников. Наш батальон отвели сюда на доукомплектование.

Впервые за многие месяцы мы увидели над головой крышу. Это были землянки с бревенчатыми потолками, с нарами, железными печками. Даже зайти в такую землянку хоть на минутку было для нас блаженством.

У южного подножия высоты на берегу небольшого ручейка, который не замерзал и зимой, размещался клуб — землянка метров пятнадцать длины и метров восемь ширины. Здесь, в этом клубе, состоялось партийное собрание батальона. Перед собранием стало известно, что к нам прибыло пополнение — 50 человек. Их привел бывший начальник нашей заставы Лужин, теперь уже капитан. И хотя собрание началось с разбора заявления о приеме в партию, все знали, что основной разговор пойдет о работе с молодым пополнением, об использовании в этих целях опыта действий батальона и о подготовке к выполнению новых боевых задач.

Однако и первый вопрос — прием в партию — вызвал обостренный интерес. Разбиралось заявление Якова Никеева, в анкете которого, к моему удивлению, значилось: «Был осужден на три года за аварию автомашины и нарушение правил уличного движения, освобожден досрочно».

Впервые я с ним познакомился, когда он отвозил меня на мотоцикле в Мурманск, затем ходил с ним в атаку на Большой Западной Лице, видел его в суровых схватках с врагом по ту сторону фронта. Находчивый и отважный воин, но вот такое пятно в анкете… Хорошо, если это пятно не оставило своего темного отпечатка в душе. Едва ли: суд, тюрьма — не бальзам. Как тут быть?

— Позвольте! — выкрикнул кто-то. — Вопрос к товарищу комиссару. Чего ж получается, в анкете у Никеева написано — срок отбывал, а его в партию. Тогда, выходит дело, и в лагерях можно вступать в партию?

В зале загудели:

— Верно! Коммунист должен быть без пятнышка!

Комиссар батальона старший политрук А. И. Шинкаренко поднялся, расправил свои не очень широкие плечи, нахмурился — широкие брови сомкнулись над переносьем. Все ждали, что комиссар будет отвечать на вопрос, а он, повернувшись к Никееву, спросил:

— Как вы, товарищ Никеев, смотрите на свою готовность к вступлению в партию? Коммунисты батальона хотят знать вашу оценку своей жизни в прошлом и ваше понимание сегодняшних событий.

— Пусть подробнее расскажет свою биографию…

Никеев прошел к столу, постоял, подумал и, дождавшись тишины, заговорил:

— Если после такой войны вернусь домой, то хочу, чтобы люди не поворачивались ко мне спиной. До двадцать первого июня сорок первого года не было у меня никакой биографии. Она начинается здесь. Как она началась — вы сами видите. И смотрю я, товарищ комиссар, на свою готовность к вступлению в партию так: коммунисты в бою не робеют перед врагом, они выполняют волю партии, народа, приказы командования без нытья и жалоб на трудности. Я хочу верить в победу так, как верят они. Моя Родина в опасности, и я не хочу быть в стороне от борьбы за ее честь и независимость, хочу быть в первых рядах ее защитников. Теперь это моя заветная мечта, цель жизни. Прошлое у меня с темным пятном, не скрываю, а на будущее смотрю вот с этих позиций. Считайте это моим вторым зрением…

Второе зрение. Эти слова Никеева заставили задуматься. Да, война — это испытание огнем, это жестокие схватки, когда забывается все, кроме одного — победить врага! Появляется действительно второе зрение, его можно назвать солдатским.

Эти слова понравились и майору Ф. А. Михайлову, что принял наш 181-й батальон на Мотовской