Юрий Безелянский - 99 имен Серебряного века Страница 20

«Лунатик лиризма», как назвал Блока Юлий Айхенвальд, поэт-Дионис был и социальным поэтом, он точно вписался в контекст истории и не мыслил себя вне путей России.

О Русь моя! Жена моя! До болиНам ясен долгий путь!Наш путь — стрелой татарской древней волиПронзил нам грудь.

Это строки из стихотворения «На поле Куликовом» (1908) и там же хрестоматийные строки:

И вечный бой! Покой нам только снитсяСквозь кровь и пыль…Летит, летит степная кобылицаИ мнет ковыль…

Блок из серафимического «отрока», влюбленного и тоскующего, постепенно превратился в «угрюмого скитальца», в «печального» человека, расставшегося со своей мечтой и придавленного безысходной унылой действительностью. И он пишет цикл под характерным названием «Страшный мир» (1909–1916). И опять же постоянно цитируемое:

Ночь, улица, фонарь, аптека,Бессмысленный и тусклый свет.Живи еще хоть четверть века —Все будет так. Исхода нет.

Нет, революция все в корне изменила. «Музыка революции», которую задолго до ее появления слышал Блок, обернулась страшным возмездием для России, для народа, для интеллигенции, лично для Блока. Наш современник Владимир Корнилов вывел ряд: «Возмездие, Россия, мрак и Блок». А сам поэт в своей поэме писал:

Двадцатый век… еще бездомней,Еще страшнее жизни мгла.(Еще чернее и огромнейТень Люциферова крыла.)

В Россию, как и предвидел Александр Блок, пришли варвары, разрушители, скифы:

Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы, —С раскосыми и жадными очами!(30 января 1918)

И возвращаясь к «Возмездию»:

И черная земная кровьСулит нам, раздувая вены,Все разрушая рубежи,Неслыханные перемены,Невиданные рубежи.

«Неслыханные перемены» коснулись и лично Блока. В отличие от многих деятелей Серебряного века он не покинул России, более того, пытался сотрудничать с новой революционной властью. Последний поэт-дворянин стал советским мелким чиновником и трудился не покладая рук в чрезвычайной комиссии по расследованию деятельности бывших царских министров и сановников. Голод, холод. Одна из последних записей в дневнике: «До каких пределов дойдет отчаянье? Сломан на дрова шкапик — детство мое и мамино» (17 ноября 1919).

После революционных потрясений Блок уже не поэт. Последний всплеск — поэма «Двенадцать». Гениальная. Но странная и противоречивая.

И идут — без имени святогоВсе двенадцать — вдаль.Ко всему готовы,Ничего не жаль…

Именно эти «двенадцать» и пальнули в святую блоковскую Русь. И непонятна при этом роль впереди идущего Христа. Максимилиан Волошин полагал, что Христос не ведет красногвардейцев, а преследуется ими, носителями «заблудшей души русской разинщины», потерявшей Христа. Но власть решила иначе: «Двенадцать» — гимн революции, и зачислила Александра Блока в советские классики. В 1934 году на первом съезде писателей СССР Николай Бухарин говорил: «Блок — за революцию, и своим „да“, которое он провозгласил на весь мир, он завоевал себе право на то, чтобы в историческом ряду стоять на нашей стороне баррикады».

Чуть позднее Блок осознал, что написал что-то не то и пытался уничтожить тираж «Двенадцати». Твердил перед смертью: «Прости меня, Господи!»

Александр Блок умер в 40 лет в мучительном страдании. Его, возможно, мог спасти выезд за границу на лечение, но власть недопустимо промедлила с оформлением документов.

«Отчего ж он все-таки умер? — спрашивал Ходасевич. — Неизвестно. Он умер как-то „вообще“, оттого, что был болен весь, оттого что не мог больше жить. Он умер от смерти».

«Блок страдал „бездонной тоской“», — писал Максим Горький Ромену Роллану, — болезнью многих русских, ее можно назвать «атрофией воли к жизни».

По словам Иванова-Разумника, Блок был «конкретным максималистом» и умер «от великой любви и великой ненависти».

«Он ничего не делал — только пел», — записал в дневнике после похорон Блока Корней Чуковский. А «петь» в 1921 году было уже невозможно, да и что петь?!.

И в заключение стихи Александра Блока:

Но не за вами суд последний,Не вам замкнуть мои уста!Пусть церковь темная пуста,Пусть пастырь спит, я до обедниПройду росистую межу,Ключ ржавый поверну в затвореИ в алом от зари притвореСвою обедню отслужу.

БРЮСОВ

Валерий Яковлевич

1(13).XII.1873, Москва — 9.Х.1924, Москва

Советская литературная энциклопедия (1962) вознесла Брюсова в певцы труда. Еще бы! «Октябрьскую революцию поэт принял безоговорочно и тотчас же начал сотрудничать с советской властью». Не то, что всякие там мережковские и гиппиусы, которые не приняли Октябрь и сбежали на Запад. Все эти не принявшие, сбежавшие, злобствующие и сомневающиеся (Бунин, Замятин и прочие) были надолго вычеркнуты из советской литературы. А вот Горький, Брюсов, Маяковский — укрупнены, расширены, освящены и разукрашены.

Сегодня, конечно, не пишут «певец труда», а просто перечисляют сферы деятельности Брюсова: поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературовед. Ну, а мы в свою очередь добавим: русский классик, один из столпов Серебряного века. В своем сборнике «Медальоны» Игорь Северянин так оценил Брюсова:

Никем не превзойденный мастер,Великий ритор и мудрец,Светило ледовитой страсти,Ловец всех мыслей, всех сердец.

Разламывающая силаТаится в кованых стихах.Душа рассудок научилаЛюбить, сама же пала в прах.

И оттого — его холодность:Душа, прошедшая сквозь ум…Его бесспорная надмодностьНе столь от чувства, сколь от дум…

Вот это превалирование ума над чувствами у Брюсова, отсутствие песенного начала отмечали многие современники. «Он знал секреты, но он не знал тайны» — такой вывод сделала Анна Ахматова.

Писать Брюсов начал в раннем возрасте, поверил в свое предназначение и рано осознал себя мэтром, вождем и учителем. «В 1900–1901 годах Брюсов ходил по Москве с записной книжечкой и с карандашиком, организуя поэтов в литературную партию, сухо налаживая аппараты журналов, уча и дуря, подстрекая, балуя, и весь осыпаясь, как дерево листьями, ворохом странных цитат из поэтов, непризнанных, — Франции, Бельгии, Англии, Чехии, Польши, Германии, — сковывая свой таран стенобитный с воловьим упорством» — так писал Андрей Белый в своих мемуарах «Начало века».