Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер Страница 20

«День перед прощанием» был опубликован 15 июля, но автор рассказа никак не мог об этом узнать, по крайней мере, до 17-го, когда он и другие солдаты из Двенадцатого пехотного сделали остановку неподалеку от Довиля, где впервые помылись и сменили одежду с самого своего отплытия из Англии 5 июня. В тот день, когда рассказ вышел в свет, эти солдаты участвовали в одном особенно тяжелом бою на местности ярдах в шестистах от Сентене, которая была вся перегорожена живыми изгородями. Двенадцатый пехотный только что вышел из рукопашной, освободив город Шербур, дом за домом, улица за улицей, оставив позади неубранные трупы. И теперь они с трудом продвигались с одного крохотного поля на другое, и каждое из этих полей окружала плотная, почти непроходимая изгородь (командование американской армии не предусмотрело такой особенности местного рельефа: танки здесь были практически бесполезны); изгороди служили прекрасным укрытием немецкому бронетанковому дивизиону и полку парашютистов. Каждое поле стоило ужасающих человеческих жертв. Часто за день удавалось пробиться лишь на несколько сотен ярдов. Полковник Джерден Ф. Джонсон из Двенадцатого пехотного писал: «Резня была ужасная… Наутро понадобилось три грузовика вместимостью в две с половиной тонны, чтобы вывезти трупы немцев».

После короткого отдыха, душа и перегруппировки возле Довиля солдаты Двенадцатого пехотного, рассказывает полковник Джонсон, «выбрались из щелей и окопов, чтобы увидеть одну из самых великих драм этой войны, развернувшуюся в небе к западу от Сен-Ло». Три эшелона бомбардировщиков — 350 самолетов в первом эшелоне, 350 во втором и 1 300 в третьем — «насколько было видно глазу… покрывали сплошным ковром из несущих смерть бомб охваченные ужасом немецкие части, методично поражая каждое поле, каждую изгородь… Весь этот ад, начавшись внезапно, так же внезапно и кончился, и вслед за тем наступила зловещая тишина». Трупов оказалось куда больше, чем могли увезти грузовики, и они остались лежать неубранными. Вся Четвертая пехотная дивизия (в состав которой входил Двенадцатый пехотный полк) начала ночной марш-бросок по узкой дороге, забитой танками, транспортерами и мертвыми телами. Прорыв осуществился, нужно было срочно закрепить успех. Дорога, по которой двигались войска, привела в болото. Офицеры разведки сделали вылазку и обнаружили другой пупь. Они направились к Мортену: генерал Брэдли говорил, что приказ начать это сражение явился для него самым ответственным решением за всю войну.

Битва при «кровавом Мортене» длилась полтора дня, и за это время Двенадцатый пехотный потерял 1 150 человек, тем самым потери за июнь, июль и первые недели августа составили 4 034 человека, то есть 125 процентов от первоначальной численности полка в 3 080 человек. Ужасно. Те немногие, кто выжил, навсегда получили травму — как телесную, так и душевную.

Помню, мне было лет семь, когда мы с отцом долго, наверное целую вечность, стояли и рассеянно смотрели на мускулистые спины местных ребят, плотников, которых наняли сделать пристройку к нашему дому. Они сняли майки, их молодые, сильные, полные жизни тела блестели на летнем солнце. Наконец папа пришел в себя и заговорил со мной — или, может быть, просто высказал вслух свои мысли, ни к кому конкретно не обращаясь. «Такие рослые, сильные парни, — он покачал головой, — всегда шли впереди, и их убивали первыми, цепь за цепью, волна за волной», — он протянул руку, вывернул ладонь и прочертил в воздухе несколько таких воли, крутых, извилистых линий, словно отталкивая их от себя.

23 августа боевая группировка Двенадцатого полка начала 165-мильный марш к Парижу. Продвигались медленно: грузовики скользили на скверных, раскисших от дождей дорогах, сползали в кюветы; автоколонна должна была останавливаться каждые три часа, чтобы подтянулись продрогшие, вымокшие до нитки солдаты. 25 августа вошли в Париж. То было первое большое подразделение американских войск, которое заняло большой город. Парижане неистовствовали. Однажды, рассказывал отец, он и его напарник по «джипу» Джон Кинан арестовали какого-то человека по подозрению в коллаборационизме: в толпе его опознали, вырвали из их рук и тут же забили до смерти. Отец, говорил, что этих людей ничем нельзя было остановить — разве что расстрелять всю толпу.

В Париже ему удалось выкроить время и навестить Эрнеста Хемингуэя, который в то время был военным корреспондентом, приписанным к Четвертой дивизии. До этого они никогда не встречались, но, согласно Джону Кинану, когда отец прослышал, что Хемингуэй живет в «Рице», то предложил пойти к нему. Судя по всему, встреча была теплой. Хемингуэй захотел посмотреть последнюю работу отца, и тот показал «День перед прощанием». Хемингуэй прочел и сказал, что рассказ ему очень понравился[78].

В Париже они пробыли недолго, а затем последовало то, что полковой летописец назвал «сумасшедшим рывком» через всю Францию и Бельгию. Менее чем через месяц (в Париж они вошли 25 августа, а в Германию — 12 сентября) войска пересекли немецкую границу. Голос изнуренного солдата, все это совершившего, мы слышим в рассказе отца «Солдат во Франции»[79].

До того, как я прочла этот рассказ, сохранившийся лишь в старом номере «Сатердей ивнинг пост», мне, вместе со всеми читателями «Дорогой Эсме с любовью — и всякой мерзостью», оставалось только недоумевать, что же случилось с тем солдатом в промежутке между днем «D» и концом войны. С сержантом Бэйбом Глэдуоллером, уже известным нам по рассказу «День перед прощанием», мы встречаемся на поле боя, где-то во Франции. Рассказ написан изумительно — короткий, но вызывающий бесчисленные ассоциации, он чем-то похож на хокку. Бэйб, умирая от усталости, промокший под дождем, ищет на пропитанном кровью поле боя место для ночлега. Находит окоп, где лежит запачканное кровью, «никем не оплаканное» немецкое одеяло, и принимается непослушными руками зачищать «дурные места», кровавые пятна на дне. Поднимает свою солдатскую скатку и «бережно, словно живое существо», опускает в окоп. Он весь грязный, он промок, замерз, к тому же окоп оказался короток, и нельзя вытянуть ноги. Мой отец, ростом в шесть футов два дюйма, слишком часто сталкивался с подобной проблемой. Муравей кусает Бэйба, тот хочет раздавить проклятую букашку, но неосторожно задевает палец, с которого во время утреннего боя содрался ноготь.

Когда я прочла о том, что сделал Бэйб после, меня тотчас же обожгло, как огнем. Мой отец, сколько я знала его, именно так боролся с любой болыо, любым страданием. Я сильно подозреваю, что такую манеру бороться с неприятностями он приобрел на войне, по, подчеркиваю, это— подозрение, не уверенность, ибо, естественно, я не могла знать, как вел себя отец до войны[80].