Паустовский. Растворивший время - Олег Д. Трушин Страница 2

И ещё меня удивило то, что плохо передавали фотографии, – его совсем не русское, а какое-то южное, турецкое, что ли, лицо: смуглое, горбоносое, с резкими морщинами по краям рта, с глубоко вдавленными под крутые надбровные дуги тёмными, блестящими, как два каштана, глазами»2.

Детальное, будящее воображение описание внешности человека, непременно порождающее желание познать его ближе, заглянуть в тайники его натуры, проникнуться ещё большим чувством созерцания к колоритно нарисованному образу.

В новелле «Последняя глава», написанной в 1945 году в качестве эпилога к повести «Далёкие годы», но при жизни так и не напечатанном, Паустовский скажет, что «…жизнь представляется теперь, когда удалось кое-как вспомнить ее, цепью грубых и утомительных ошибок. В них виноват один только я. Я не умел жить, любить, даже работать. Я растратил свой талант на бесплодных выдумках, пытался втиснуть их в жизнь, но из этого ничего не получилось, кроме мучений и обмана. Этим я оттолкнул от себя прекрасных людей, которые могли бы дать мне много счастья.

Сознание вины перед другими легло на меня всей своей страшной тяжестью.

На примере моей жизни можно проверить тот простой закон, что выходить из границ реального опасно и нелепо. <…>

Что говорить о сожалении? Оно разрывает сердце, но оно бесплодно, и ничего уже нельзя исправить – жизнь идет к своему концу. Поэтому я кончаю эту книгу небольшой просьбой к тем, кого я любил и кому причинил столько зла, – если время действительно очищает наше нечистое прошлое, снимает грязь и страдание, то пусть оно вызовет в их памяти и меня, пусть выберет то нужное, хорошее, что было во мне.

Пусть положат эти крупицы на одну чашу весов. На другой будет лежать горький груз заблуждений. И, может быть, случится маленькое чудо, крупицы добра и правды перетянут, и можно будет сказать: простим ему, потому что не он один не смог справиться с жизнью, не он один не ведал, что творит. <…>

Улыбнитесь же мне напоследок. Я приму эту улыбку как величайший и незаслуженный дар и унесу ее с собой в тот непонятный мир, где нет “ни болезней, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная”».

Что же хотел сказать Паустовский своим читателям этим признанием? О чём предостерегал и от чего хотел огородить? На какие мысли настраивал? И перед чем сам покаянно сникал главой? Было ли в жизни Паустовского то, о чём он жалел и о чём сам у себя не то чтобы просил прощения, но искал оправдания? Было ли в жизни Паустовского внутреннее противостояние – противостояние между реальностью и избранной им мерой жизненного комфорта?

Как видим, вопросов много. Ответов на них пока нет.

Кто вы, «доктор Пауст»?

Кто вы, Константин Паустовский?

Позвольте разобраться!

Февраль 2024 года, Мещёра

Часть первая. «Детства я не знал…». 1892—1913

«К Москве… я чувствую свою сыновность, как к старенькой няньке»

Константин Георгиевич Паустовский родился в Москве, в Гранатном переулке, 18 (31-го по новому стилю) мая 1892 года в семье мещанина, интеллигента, как бы теперь сказали, «средней руки», отставного унтер-офицера, железнодорожного конторщика, занимавшего весьма не столь перспективную в карьерной лестнице должность статиста, Георгия Максимовича и его законной супруги – Марии Григорьевны Паустовских и был четвёртым, самым младшим ребёнком после дочери Галины (р. 1886) и двоих сыновей – Бориса (р. 1888) и Вадима (р. 1890).

Неспешные, «уединённые», располагающие к созерцанию Вспольный и Гранатный переулки, уютная, «задумчивая» улица Спиридоновка, и совсем рядом оживлённо-шумное, в любое время суток, грохочущее гулом машин Садовое кольцо. Отсюда не так далеко и до изящных арбатских улочек, знаменитых Борисоглебского и Мерзляковского переулков, таинственных Патриарших, и, словно две родные сестры, улицы Большая и Малая Никитские «обнимут» вас при встрече. Ничего не скажешь – центр Москвы, её чрево.

История же самого Гранатного переулка восходит к допетровским временам, к началу грозного XVII века, когда, по сохранившимся до нас преданиям, здесь находился госпиталь, в котором не только лечили, но и готовили лекарей. Название же самому переулку дали арсенальные гранатные дворы, что располагались тут при Петре I, и от взрыва которых 13 мая 1712 года вздрогнула Белокаменная.

«До сих пор Гранатный переулок осеняют, говоря несколько старомодным языком, те же столетние липы, какие я помню ещё в детстве», – напишет Паустовский в одной из глав повести «Начало неведомого века», тем самым как бы возвращаясь на склоне своих лет, душой и сердцем в пору своего короткого московского детства, под своды вековых деревьев, стараясь увидеть сквозь плотную дымку времён, словно мираж, самого себя, лежащем в колыбели в детской, а за окном цвёл усадебный сад, наполненный прохладой и птичьим многоголосием, пронизанный ароматами черёмух, сирени, шиповника, жасмина и трав – всем тем, что тогда казалось, будет с ним, родившимся на изломе весны и лета, вечно. И молодая, изумрудная зелень сада была первой карточкой увиденного им мира, восторг от которой он сохранит на всю жизнь.

Впрочем, и поныне Гранатный всё такой же, как многие годы тому назад, во времена маленького Кости Паустовского. Застенчивый, затерявшийся среди множества кварталов, словно заблудившийся путник, сбившийся с пути и не желающий найти верной дороги. Его ровная, как стрела, узкая улочка плотно обставлена домами. И среди каменных громад ещё встретятся пара-тройка особняков, помнящих рубеж XIX–XX веков. Взгляд непременно остановится на изящном, увенчанном с фасада несколькими колоннами господском доме, всё ещё окружённом деревьями, среди которых есть пара клёнов и лип, давно перешагнувших вековой рубеж. Это главный дом дворянской усадьбы первой половины XVIII века, первоначально принадлежавший внуку Суворова – Платону Николаевичу Зубову, а затем перешедший к его наследникам по материнской линии – Леонтьевым.

Дом, в котором родился будущий писатель, ныне не существует. Этому «низкорослому» одноэтажному домишке-флигелю, одной из барских построек имения Зубовых – Леонтьевых, повезло меньше всех – его снесли за ненадобностью, не то в конце 30-х годов XX века, не то в первые послевоенные годы, тем самым как бы «облагородив» Спиридоновку, на которую он выходил фасадом, хотя и числился по Гранатному.

Константин Георгиевич хорошо помнил московский дом своего детства.

Однажды он даже собственноручно расчертит на листке бумаги замысловатое хитросплетение улиц в районе Никитских Ворот и, словно маститый картограф, точно укажет на улице