Острова - Григорий Михайлович Кружков Страница 19

я вспомнил про Старый Крым. По прямой до него было километров двенадцать; по кривой, если выйти сперва на шоссе Феодосия — Старый Крым, вдвое больше, но за ночь как раз можно дойти. Это была замечательная мысль, Волошин бы одобрил. Я вышел из дома и зашагал дорогой на Феодосию. Неожиданно разразилась гроза. Не гроза, а настоящая театральная феерия, сцена в степи. Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щеки! В ответ сверкали огромные молнии и грохотал гром, сочувствуя мне и руша фантастические нагромождения моих бед и обид.

Мокрый, как спасшийся с корабля матрос, я дошел до поворота на Старый Крым, дальше дорога повела сама. К пяти утра я был уже в центре города, на базарной площади. Уселся, как ворона, на пустой прилавок под навесом. Усталости я не чувствовал. Одежда моя уже почти высохла от ходьбы; раннее крымское солнце довершило дело. Я сидел на пустом в этот час прилавке на краю торговых рядов и жмурился от блаженства.

В какой момент появилась эта девушка, я не помню. Знаю только, что она первая со мной заговорила. Местная, крымчанка. Десятиклассница. Она была очень похожа на Таню, только проще и яснее. И глаза синее и ярче. Мы посидели рядом на деревянном прилавке, потом она повела меня гулять и показывать город. Час был ранний, но солнце пригревало все сильней, мы как будто плыли в океане солнечного света…

«Это — могила Грина», — сказала она вдруг. Я очнулся и увидел, что мы стоим на пустынном, заросшем выгоревшей травой кладбище. Перед нами был низкий холмик со скромным серым камнем — неприметный, если бы не росшее рядом дерево, к нижней ветви которого был привязан красный пионерский галстук. (Лет через десять я прочел в газете, что над могилой Александра Грина в Старом Крыму воздвигнут памятник — естественно, попечением обкома комсомола, — и внутренне содрогнулся.)

Было очень тихо. Мы присели неподалеку на старую могильную плиту — мне бы это в голову не пришло, но все, что она делала, казалось естественным — и замерли, греясь в лучах разгоравшегося солнца. Она взяла мою руку, освободила ее от соломинки, которую я держал, и положила к себе на колено. Что это было — детская доверчивость, шальная выходка или внезапное движение сердца, — до сих пор не знаю.

Мы прогуляли до полудня и расстались, условившись встретиться вечером. Побродив по улицам, я неожиданно врезался в знакомого томича. То есть это он в меня врезался с изъявлениями шумной радости, а я его с трудом вспомнил, кажется, мы познакомились в те первые дни, когда я ночевал в общежитии Политеха. Он был какой-то летчик, учился в Томске, а теперь приехал к жене в Старый Крым и отчаянно скучал. Меня, как дорогого земляка, он забрал в охапку и отвел домой — знакомить с женой и вспоминать любимый город. Молодого вина у него было запасено вдосталь, и мы до вечера практически не вставали из-за стола, бражничая, разговаривая и распевая студенческие песни. Наконец, пришло время уходить, я стоял, прощаясь, на пороге их квартиры. Голова моя кружилась от выпитого, но хуже всего было то, что мне ужасно хотелось в туалет, но признаться в этом при женщине я не мог, стеснялся. (Через много лет я услышу рассказ пожилой американки, как с ней случилось то же самое в день свадьбы, но она скорее умерла бы, чем призналась; бедняжка догадалась незаметно под столом расковырять себе вилкой палец, чтобы под предлогом унятия крови сбежать в ванную. Я был той же пуританской закваски.)

Дальше начинается безумная чехарда и театр абсурда. Я вышел на свежий воздух. В голове у меня звенели две мысли, две заботы, из которых одна была более насущной и, безусловно, первоочередной. Но в этом проклятом южном городке, со всеми его улицами, домишками и заборами, мне все никак не попадалось укромного убежища. Никаких родных бурьянов, зарослей или закоулков, все слишком просматривалось. Это был какой-то бред, кошмарный сон, прерывавшийся кусками хмельной отключки. Мелькали улицы, заборы, повороты — и вдруг в другом конце переулка показалась группа гуляющих ребят, среди которых мне померещилась Оля. С испугу я перемахнул через высоченную ограду, потом через другую, оказался на соседней улице, куда-то свернул наугад — и опять вдали замаячила та же молодая компания. С горящими щеками, чувствуя себя загнанным зайцем, я снова бежал, бежал и бежал…

Наконец желания мои осуществились. Город остался позади. Я шел вдоль дороги с горящими щеками и исколотой душой. Если существует на свете пылающий сгусток стыда, я был этим сгустком. В его пламени сгорели дотла все мое прошлое и будущее, надежда и любовь. Я встал на обочине и поднял руку. Кабина попутного грузовика показалась родным домом, запах масла и бензина вернул грешную душу из ада на землю. Через два дня поезд Феодосия — Москва уже вез меня на север.

А еще через несколько дней на другом поезде я отправился обратно в Томск: в середине июля начинались наши учебные сборы. Сапоги, портянки, гимнастерка — и ты уже другой человек, бумажный солдатик, пустая звонкая голова. Как приятно бывает отдохнуть от самого себя!

Я всегда гордился своим умением мотать портянки. Могу и сейчас, хоть с завязанными глазами. Ноги для солдата — главное. Если они в тепле и в сухости, если не стерты до крови, солдат весел и доволен жизнью. Как и все послевоенные ребята, я был сызмала предан походной, киплинговской, романтике. Военная форма мне очень даже шла — конечно, я имею в виду не мундир, а простую солдатскую, с гимнастеркой. Толика армейского идиотизма бывает хороша для разнообразия, и мы бодро маршировали на стрельбы или в столовую, горланя во всю глотку:

Мы ракетные войска,

Нам любая цель близка!

Наши мощные ракеты,

Наши точные ракеты,

Безотказные ракеты

Грозно смотрят в облака.

Припев повторялся два раза: «Мы ракет-ны-е вой-ска…» Приложим к портянкам эту песню и уберем обратно в несгораемый ящик.

Открою военную тайну: нас готовили в командиры взвода управления ракет средней дальности — тех самых, что теперь окончательно запретили по договору с американцами (вместе с ракетами малой дальности). Задача была — по получении координат цели рассчитать угол траектории и всякое такое. Для этого имелись простые формулы и таблицы. Нужно было что-то сложить, разделить и перемножить в столбик на бумаге. Считалось, что простой солдат со средним образованием не справится с такой