О себе любимом - Питер Устинов Страница 19

Из-за рассеянности он вел машину очень медленно и просто отвратительно. Поскольку - рядом с ним часто оказывался я, он пытался переключать скорости с помощью моего колена, а потом никак не мог понять, почему двигатель идет вразнос или глохнет. Мы останавливались у обочины, и он начинал ковыряться в карбюраторе, приписывая ему вину, которая на самом деле принадлежала водителю — и, наверное, мне, поскольку это мое колено напоминало ручку переключения передач.

В нашей школе было спокойно и солнечно. Система ценностей оставалась нерушимой и даже если и казалась чуть смешной, в ее пользу свидетельствовали ее долговечность и всеобщее признание. Никто не позволял себе усомниться в короле или стране, и Христос и бойскаут выглядели вполне уместно, как и та часть карты, которая была выкрашена в красный цвет. Единственный скептический взгляд (но не голос) принадлежал мадемуазель Шосса, но то, что она могла предложить в качестве альтернативы, было тем же самым, но только под другой маской: карта зеленого цвета, президент с трехцветным кушаком, Марианна во фригийской шапочке, Иисус с капельками крови под терновым венцом и пчелы и орлы императорского герба.

Из-за того что моя фамилия начиналась с «фон», меня часто дразнили поражением Германии в том, что тогда называлось Великой войной. Однако когда моим одноклассникам казалось, что они зашли слишком далеко, мне начинали говорить комплименты по поводу чистоты в немецких окопах по сравнению с невероятной загаженностью французских. Похоже, что это было единственным уроком, который их отцы извлекли из бойни мировой войны. Опять-таки, когда Караччола выиграл гонку на белом «Мерседесе» с форсированным двигателем, меня поздравляли так, словно это я сидел за рулем. А когда победа досталась команде на зеленых «Бентли», мне выражали официальные соболезнования. Знакомые говорили: «Не повезло вам, фон Устинов», а друзья: «Ничего, Усти, ты еще им покажешь!».

Почему-то я считался знатоком автомобилей, так как мог различать марки по звуку двигателей. Если уж на то пошло, то малышом я, к ужасу родителей, сам был машиной. Психиатрия тогда только-только зарождалась: консультации стоили очень дорого, и получить их можно было только в Вене. В Англии просто не было квалифицированного специалиста, который смог бы изгнать из маленького мальчика двигатель внутреннего сгорания. Я до сих пор точно помню, каким именно автомобилем я был: «Амилкаром». Почему я избрал именно это жидкое устройство, похожее на сердитого насекомого, мне сказать трудно, но подозреваю, что это было воплощением тайной мечты пухленького малыша, которого все время дразнили из-за склонности к полноте: ему хотелось преобразиться в стройный и легкий болид.

Был в моей жизни период, когда я утром включал мотор и переставал быть машиной только вечером, въехав задним ходом в кровать и выключив зажигание. Это было великолепной уверткой. Я мог не отвечать на вопросы и избегать любых контактов, разумных или дурацких. Я мог себе позволить такую роскошь, поскольку обитал в спокойном и неподвижном мире.

Тревоги начинались только во время каникул, при виде другой, несчастливой жизни, вдали от рукопожатия англосаксонского Иисуса, лимонного шербета, запаха свежевыкошенной площадки для крикета и успокоительного речитатива мистера Гиббса.

Когда мне было семь, на летние каникулы мы с мамой вдвоем поехали в Эстонию. Красок с собой не брали. Эстония тогда ненадолго стала независимой республикой на Балтике. Ее столица, Таллинн, который тевтонские рыцари и русские больше знали как Ревель, была чудесным городом, компактным и зубчатым, полным напоминаний о сметке средневековых северных купцов. Деревенские жители, приезжая в город, ходили по улицам босиком, неся ботинки в руках: таким образом они демонстрировали всем, что являются гордыми обладателями этих показателей цивилизации. А за городом лошади по-прежнему шарахались от автомобилей.

Цель нашего приезда в эту славную маленькую страну заключалась в том, что отцу моей матери, профессору Леонтию Бенуа, президенту Ленинградской Академии художеств, советское правительство разрешило выехать за пределы страны и месяц прожить в Эстонии. Это было сделано ввиду его преклонного возраста и как признание его вклада в советское искусство. Мы поселились на даче в лесу и какое-то время вели дореволюционную русскую жизнь. Высокая деревянная веранда с облупившейся краской и растрескавшимися ступенями, которые стонали и скрипели при каждом шаге, казались декорацией к какой-то пьесе Чехова. Лес шептал, вздыхал, а порой рокотал. В нем была масса гадюк и грибов, съедобных и ядовитых. Заблудиться в нем — все равно что заблудиться в волшебной сказке: это был недоступный мир непонятных звуков и затаившейся угрозы, манящая, говорливая, дразнящая темница, которая словно двигалась вместе с вами и обманывала ложными ориентирами. Если удается пройти через него, выйдешь к морю, с серым берегом из глины и валунов. Из береговой глины можно было делать скульптуры. Большинство отдыхающих предпочитали купаться и лепить нагишом и одевались только, когда наступало время отправляться домой через опасный лес.

На даче густо пахло грибами и яблоками, сушившимися в амбаре: этот сладкий и острый запах я помню до сих пор.

Дедушка произвел на меня глубокое впечатление, потому что, несмотря на старость и болезнь, его окружала атмосфера суровой уравновешенности. Я видел, как он беспомощно пытался прихлопнуть мух, которые в огромных количествах кружили над чашками с молоком (некоторые из. них стояли до превращения в простоквашу). Он объяснил мне, что мухи -предвестники болезней и что человек обязан защищаться от этих с виду безобидных надоед. Я взял у него мухобойку и принялся работать ею со всей энергией моих юных лет. Спустя некоторое время он сделал мне знак прекратить охоту.

— Почему? — разочарованно спросил я.

— Потому что ты начал получать удовольствие от этого, а превращать убийство в удовольствие недопустимо.

— А как же болезни? — с надеждой напомнил я ему.

— Лучше заболеть, чем получать удовольствие от гибели живых существ, — тихо, но непререкаемо ответил он.

В какой-то из дней у матери разболелся зуб. А мой «Амилкар» был в особо хорошей форме. Я переключал передачи чуть ли не каждую минуту, ревел мотором на поворотах тропинки и гудел воображаемым клаксоном, предупреждая встречный транспорт о своем приближении. Вдруг мама не выдержала.

— Ради Бога, помолчи хоть минуту! — крикнула она из глубины желтой шляпки в форме колокола.

Ее отец, который медленно шел с нами, укоризненно поднял руку.

— Никогда не кричи на него! — негромко сказал он дочери. — Я понимаю, девочка, что это раздражает, даже когда зубы не болят. Но не относись к этому как к шуму автомобиля, считай, что это звуки пробуждающегося воображения. И ты убедишься, что у тебя