Владимир Голяховский - Это Америка Страница 19

Лиля слушала ее и думала: «Некоторая наблюдательность у тебя есть, но сама ты являешься опровержением всему тобой сказанному — добилась богатой жизни, стала кровопийцей. Вот за целый день утомительной работы заплатила Лешке всего десять долларов. Хвалила его, а не захотела прибавить. Ну что ж, все-таки это его первый заработок. Пусть приучается зарабатывать деньги и знает, как это нелегко».

По вечерам в гостинице шла бойкая торговля вещами, которые вывозили из России по разрешению, — водкой и шампанским, икрой, дешевыми часами и фотоаппаратами, хрусталем, посудой, сувенирами. В коридорах один за другим появлялись перекупщики, говорили они на ломаном русском. Люди выносили из комнат вещи, перекупщики мельком осматривали стандартный набор и предлагали низкие цены. Но эмигрантов провести было трудно, они заранее знали, какой эквивалент можно получить за товар, и умели упорно торговаться.

Стоя с полотенцами через плечо в очереди в туалет, Лиля с Лешкой слушали приглушенные жаркие переговоры:

— Али вам денег не нуждаться, а? — спрашивал перекупщик.

— Ого, мне деньги еще как нужны! Но за мой товар мне нужны настоящие деньги.

— Я давать хороший деньги.

— Вы смеетесь — сто шиллингов за такой первоклассный товар?

— Я товар знать, ему столько не стоить. Сколько вам хотеть?

— Триста шиллингов. Или я продам другому.

— Дам одна сто пятьдесят.

— Э, да я с вами только зря время трачу. Двести пятьдесят и покончим с этим.

— Вы не хотеть деньги?

— Ой, он меня с ума сведет! Я сказал — двести пятьдесят. Ну, двести двадцать пять.

— Пожалуйста, можете продавать другому. Одна сто семьдесят пять.

— Слушайте, хотите по — деловому? Двести шиллингов.

— Вы меня хотеть разорять.

— Нет, это вы меня хотите ограбить.

— Одна сто и восемьдесят пять.

Очевидно, на том и порешили, диалог прекратился, возбужденный жилец прошел мимо Лили, на ходу бросил, ища сочувствия:

— Жулик! Все тут жулики. В России все были дураки, а здесь все жулики.

Лиля тоже привезла кое-что на продажу — фотоаппарат и ручные часы. Но вступать в сделку с перекупщиками не хотела. Лешка предложил:

— Мам, можно я попробую продать?

— Только не изводи себя спором с перекупщиком, чтобы он не думал, что ты жулик.

— А мне плевать, что он подумает, торговаться так торговаться.

Он сумел продать вещи за приличную сумму и с гордостью принес деньги:

— Хотел меня облапошить, но я выбил у него настоящую цену.

Лиля видела, как сын взрослеет и становится деловым мужчиной.

Когда дневные дела заканчивались, Лешка садился писать письмо своей Ирке, делился восторгом от встречи с Западом и, конечно, тем, как скучает по ней. Он вздыхал, шевелил губами и недовольно посматривал на мать. Лиля, чтобы не смущать его, выходила в коридор. Там собирались и болтали о разном соседи, делились жалобами и впечатлениями, рассказывали истории своей жизни. Шок от отвратительных условий в «гадюшнике» не проходил, все жаловались, спорили, при этом многие разговаривали с подозрением. Не в состоянии отделаться от прежних страхов, люди подозревали, что кто-нибудь из них может оказаться завербованным агентом русского КГБ.

По коридору суетливо сновал плотный пожилой мужчина небольшого роста, недовольный решительно всем. Заложив руки в карманы и посвистывая, он катился шариком, подозрительно оглядывал людей и заговаривал почти со всеми. В русский язык он то и дело вставлял слова на идиш и размахивал короткими ручками.

Лилю он остановил кивком головы и немедленно закидал вопросами:

— Послушайте, вы тут с сыном, да? А где ваш муж — объелся груш, да?

— Мой муж приедет к нам позже, — холодно ответила Лиля.

А сосед продолжал жужжать, как шмель:

— Вы понимаете, куда мы попали?! Это же черт знает какое безобразие! А нам еще говорят в этом «Сохнуте», что мы беженцы и приехали сюда для улучшения нашей жизни. Не понимаю, от чего тогда мы бежали и почему эта теснота и вонь называется «улучшением»? Ха, ничего себе улучшение! Дурак я был, что поехал. А хотите знать, зачем я поехал? Ой — вэй, это же цорес[12]! Сам я из Харькова, часовщик, от артели работал. Знаете, в России делают такие паршивые часы, что их все время надо чинить. Вот я и чинил, и нам с женой хватало на жизнь. У меня была квартирка, небольшая, но такая уютная, боже мой! Был у меня заработок. И зачем, спрашивается, я поехал? Из-за детей, конечно. Из-за них, наших двоих, дай бог им здоровья. Им, видите ли, не нравилась советская власть. А мне она нравилась? Азохен вэй[13], совсем она мне не нравилась. Но я терпел. А они не хотели терпеть и уехали. Теперь оба уже в Америке. И вот мы с женой снялись с насиженного места и потащились за ними. А что было делать? Потерять детей? Нет, уж лучше остаться без пальцев, чем без детей. Здесь мне говорят, что я теперь свободный человек. А что мне делать с этой свободой? Говорят, у американцев и часы не ломаются… Как же я заработаю на кусок хлеба в той Америке, а? Зачем я только поехал!..

Из комнаты вышла дородная супруга часовщика и с недовольным выражением лица вступила в разговор:

— Если бы вы видели, какой у меня в Харькове был сервиз! Такого сервиза ни у кого не было. Но мне не дали его вывезти. Разве я смогу иметь такой сервиз в Америке?..

Часовщик показал Лиле на молчаливую женщину в очереди в туалет и тихо сказал:

— Вот с этой лучше не разговаривайте, по всему видно — завербованная агентша КГБ.

— Почему вы так думаете?

— Она все молчит. А почему молчит? Присматривается, падла, чтобы кого-нибудь завербовать. Я их всех, этих гадов из КГБ, насквозь вижу.

— Ну, насчет нее вы не правы. Она рассказывала, что оставила в России двух детей и надеется вызвать их, кактолько устроится. Среди нас много людей с разрушенными семьями — кто-то не получил разрешения, кто-то не хотел уезжать.

— А, ну это другое дело, — пробормотал часовщик.

На седьмой день Лиля услышала:

— В гостиницу приехал какой-то раввин из Москвы.

— Откуда вы знаете, что он раввин?

— А как же — при черной шляпе и кипе. Не иначе как любавичский[14].

Верующих среди жильцов «гостиницы» не было, никто не молился, не ходил в синагогу, хотя она располагалась рядом, никто не соблюдал субботу, не носил кипу. Но появление раввина возбудило всеобщий интерес. Вскоре Лиля увидела его, он шел по коридору вместе с мадам Бетиной, за ней, как обычно, тащился комендант. Раввин был молодым ортодоксальным евреем с небольшой бородкой и пейсами, в черной шляпе, на затылке виднелась традиционная кипа. Из-под пиджака свисали белые тесемки — цицес[15]. Ортодоксальных евреев Лиля никогда не видела и потому смотрела на него с удивлением, впрочем, как и другие соседи.