Хорольская яма - Евгений Степанович Кобытев Страница 18

Спасаясь от холода, мы жмемся кучками, тасуемся весь день в толпах и, чтобы не отморозить ноги, все время топчемся, топчемся, топчемся…

— Да, хорошо было Достоевскому в «Мертвом доме»: у него все же над головой была крыша! — меланхолично тянет кто-то.

— Не спросят у гуся, не зябнут ли ножки? — бросает прибаутку какой-то остряк, выстукивая ногами дробь чечетки (остряки — всегда остряки: и под пулями, и здесь, на краю могилы).

— Ешь, коровка, овсяную соломку, поминай, красулька, красное лето.

— Да, было время…

И начинаются воспоминания. Не столько, быть может, для людей, сколько для себя рассказывает человек о тех счастливых днях, когда он жил в кругу семьи, приходил домой с работы, шутил и играл со своими детишками.

Все было так просто, так замечательно. А главное свобода!

Было это или не было?　

Выслушаешь рассказ незнакомого тебе человека о его счастливой прежней жизни, опустишь глаза, уткнув лицо в поднятый воротник шинели, и сам уходишь в воспоминания…

Вспоминаешь прошлое, минувшее. Идешь снова по своей жизни, словно просматриваешь старую, знакомую, но все равно страшно волнующую тебя киноленту, выхватывая из нее отдельные кадры…

…Я совсем, совсем маленький белоголовый мальчик. Верчусь под ногами взрослых — ушки на макушке. Разворачивается постепенно огромный мир: двор, улица, околица села, поля, синяя-синяя речка Бурла и за ней темный таинственный лес. Мир полон удивительных растений, цветов, насекомых, бабочек, птиц, животных, зверей, добрых, ласковых людей и невероятных чудесных открытий.

— Ах, мама! Мама! Смотри, облака движутся!

— Они всегда движутся, сынок…

В их непрестанно меняющихся очертаниях вдруг начинаю видеть громадные, подвижные, очень смешные физиономии, страшные хари, живые силуэты неведомых сказочных зверей, фантастических птиц и поразительных чудовищ…

— Мама! Что такое море? Это Бурла?..

Очень рано научился читать. И со страниц газет смотрит набранное крупным шрифтом, непонятное до конца, грозное слово ВОЙНА. Все взрослые говорят только о ней. На страницах журнала «Вокруг света» и «Панорама» вижу страшные картины пожаров, убийств, зверств. Это ОНА. ВОЙНА. Почему там, на войне, люди становятся такими злыми?　

Вечер. Вдруг темно-синее окно заполыхало багрово-красным светом, затем ярко-ярко зеленым. Выскакиваю вместе со всеми на улицу. Там, потешая своих детей и село, пускает ракеты ФРОНТОВИК.

— Здорово!

Взрослые гомонят, шумят, радуются.

Смотрю в окно: по заснеженной улице черной цепочкой тянутся школьники с ярко-красным флагом и с ними учительница, моя мать.

— Царя свергли! РЕВОЛЮЦИЯ!

По деревенской пыльной улице едет странная тарахтящая, дымящая телега без лошади. Она вызывает переполох среди кур, собак, ребятишек и взрослых. Это приехал на автомашине проводить митинги БОЛЬШЕВИК.

Со съезда кооператоров приехал из Москвы отец. Привез ярко-красный шелковый бант, портрет лейтенанта Шмидта, гармонь и новые песни. ЛЕНИНА не видел, но был на приеме у Цюрупы.

Учеба в новой советской школе. Детская, многолетняя, тайная любовь…

Вот я юный пионер. Мы носим синюю форму, красные галстуки, соломенные шляпы, длинные посохи и отдаем друг другу, как военные, честь. Зубрим на память 25 законов и 27 обычаев юного пионера.

Комсомольская форма «юнгштурм» с портупеей. Пытаюсь «самоуком» заставить гармонь петь отцовские и наши новые, молодежные песни.

1927 год. Окончил школу второй ступени с педуклоном. В шестнадцать лет — сельский учитель в Сибири. Сорок пар пытливых, доверчивых глаз. Трудно.

Морозов, сухощавый, в кожанке, рабочий-двадцатяпятитысячник, уполномоченный по коллективизации, говорит:　

— Кобытев! Ты учитель и комсомолец: выступай на сельских сходах — агитируй крестьян вступать в колхоз!

Это еще труднее…

В табачном дыму разгоряченные спором, угрюмые, бородатые лица.

Выступаю. Задыхаюсь от волнения. Как рыба, выброшенная на берег, хватаю судорожно воздух, и все равно выступаю. А через год в поселке Сарбас один провожу крестьянское собрание, убеждаю, отражаю ядовитые реплики, выхожу победителем из горячих словесных схваток. Мне сам черт не брат!

Всю жизнь буду говорить: «Спасибо моим наставникам юности, сельским коммунистам, за науку!»　

Комсомол бросает клич: «Комсомол, за гармонь!» Я тут как тут со своею, отцовской. Организуем комсомольской ячейкой досуг и учебу молодежи. Лунные морозные ночи… Дуэли гармонистов под луной. Моя — громче всех. Борьба за сферы влияния. В сердце учителя-гармониста ворвались гурьбой деревенские девчата, одна другой краше, и вытолкнули оттуда многолетнюю детскую любовь…

1929 год. Решил почему-то стать художником. Омский худпромтехникум. На редкость сплоченный, дружный курс. Друзья на всю жизнь. Учеба. Иногда учиться некогда — многонедельные поездки в деревню уполномоченным по ликбезу, по всеобщему обучению, по коллективизации. Гудит и клокочет сибирская деревня…

1932 год. Преподаватель ИЗО в Красноярском педтехникуме имени Горького. Замечательный коллектив. Заливается на вечерах и воскресниках моя гармонь.

Командировка в институт, трудная учеба в Одесском и Киевском художественных институтах. Круты к тебе дороги, искусство! Полюбил великих мастеров кисти…

Классическая музыка открыла чарующий океан звуков. Состарилась, осипла отцовская гармонь, и хранится она как реликвия…

Музеи, галереи, выставки, оперы, концерты, шумные студенческие собрания, трибуна актового зала института, лыжные соревнования в Голосиевском лесу, стрелковые соревнования на полигонах, шахматные бои на турнирах и бег на 5000 метров на стадионах Киева — бег до одури, до помрачнения в глазах… (А все-таки хорошо я пожил!)　

У общежития семейных студентов на Дикой я «пасу» на косогорах киевских холмов свою маленькую дочь. Она тоже открывает мир. Камушки, стеклышки, цветочки, букашки, таракашки — все она заметит на земле и отправит себе в рот. Надо вовремя разжать ее маленькие, цепкие и уже упрямые пальчики.

Папка! Не зевай, не задумывайся! (Где ты теперь, моя веточка, где ты, мой молодой росточек?!) Рядом на солнце полощется на ветру разноцветное белье, которое сушит жена, тоже студентка. Очнувшись от дум, трогаю белье и удивляюсь: только что повесили — уже сухое. Жена, смеясь, говорит нараспев:

— Потому, что лето!

И совсем, совсем недавно. Солнечное утро. Небо без единого облачка. Лежу еще в постели, думаю, как провести выходной день.

За открытым окном оживленные разговоры, восклицания, гул самолетов и отдаленные выстрелы зениток.

— Что случилось?　

— Летят самолеты, а около них белые шарики появляются — наверное, маневры!..

Подбежал к окну. Высоко-высоко в мареве голубого неба строем летят самолеты, а вокруг них вспыхивают и тают разрывы зенитных снарядов.

— Нет, это не маневры. Это ВОЙНА…

На другой день, в понедельник, всем курсом отправились в райком и заявили о своем желании пойти добровольцами на фронт. Определили всех в истребительный батальон.

Из мира воспоминаний возвращаюсь к действительности.

Я в плену…

Рядом стоит погруженный в раздумья пожилой чернобородый узник.

Какие усталые глаза! Такими они бывают после тяжелой, продолжительной болезни, — видно, много