Шаляпин. Горький. Нижний Новгород - Евгений Николаевич Никитин Страница 18

Теперь он понял, что значит фраза Мамонтова: “А ведь Сусанин-то не из бояр!”

Как и всегда в дальнейшем, Шаляпину нужен был исходный толчок, который у другого проскочил бы мимо сознания. За этими словами Шаляпин расслышал ответ на мучивший его вопрос, объяснение самого главного, что не приходило ему в голову: величие Сусанина в том именно и заключается, что он – простой крестьянин, всем существом простой крестьянин, и для того, чтобы стать героем, он вовсе не должен выделяться из ряда, быть боярином, то есть, проще говоря, принадлежать к числу избранных.

Отсюда движение мысли к образу. И Сусанин ожил в воображении артиста. Он был не просто спет, он был сыгран»[4].

Эстетическое воспитание Шаляпина, начатое в Нижнем Новгороде и Москве, Мамонтов летом следующего года продолжил в Париже – в Лувре. Певец остановился, восхищенно глядя на корону, украшенную драгоценными камнями. Савва Иванович улыбнулся и сказал: «Кукишки, кукишки это, Федя. Не обращайте внимания на кукишки, а посмотрите, как величествен, как прост и ярок Пол Веронез». Шаляпин всё понял. Позднее он написал: «Никакая работа не может быть плодотворной, если в ее основе не лежит какой-нибудь идеальный принцип. В основу моей работы над собой я положил борьбу с этими мамонтовскими “кукишками” – с пустым блеском, заменяющим внутреннюю яркость, с надуманной сложностью, убивающей прекрасную простоту, с ходульной эффектностью, уродующей величие…».

В Нижнем Новгороде произошла еще одна важная для Фёдора Ивановича встреча – с будущей женой итальянской балериной Иолой Игнатьевной Торнаги. Дочь певца Ирина записала рассказ матери:

«В 1896 году я танцевала в Милане. На зимний сезон у меня уже был подписан контракт в Лион, как вдруг я получила через агентство Кароцци предложение выехать с балетной труппой в Нижний Новгород. Приглашал С. И. Мамонтов.

Для нас, итальянцев, это было событием. Россия казалась нам далекой и загадочной страной.

Вид на нагорную часть Нижнего Новгорода с Ярмарки

Наконец мы прибыли в Нижний Новгород…

Волга поразила нас своими просторами. У нас в Италии таких рек нет. Вдруг мы увидели какое-то странное сооружение, похожее на мост. На нем уже было много людей и, что особенно удивило, – телеги, запряженные лошадьми, коровы, какие-то корзины с курами… Нам предложили войти на этот мост. И вдруг мост, к великому нашему изумлению и страху, поплыл… Это был паром.

Переправившись на другую сторону Волги, мы, смеясь и перекидываясь шутками, всей ватагой двинулись пешком к Николаевскому театру, который, как оказалось, был не достроен. <…>

Вдруг видим, издали, направляясь к нам, идет высоченный мужчина. Он приветствовал нас, размахивая шляпой, и беспечно и весело улыбался.

Артист Малинин, который встречал нас на вокзале, подвел к нам этого человека. Он был худ, немного нескладен из-за огромного роста, у него были серо-зеленые глаза, светлые волосы и ресницы, его широкие ноздри возбужденно раздувались, а когда он улыбался, обнажались крепкие и ровные зубы.

– Фёдор Шаляпин, – представился он. У него был приятный грудной голос. Малинин объяснил нам, что это молодой бас, которого С. И. Мамонтов пригласил на летний сезон. Нам было очень трудно запомнить его фамилию, и мы стали называть его: “Ильбассо”.

Молодой Шаляпин сейчас же принял горячее участие в нашей судьбе. Проводив нас в гостиницу, он заявил, однако, что здесь дорого, неудобно, что он советует нам переехать на частную квартиру, где живет сам, где замечательная хозяйка и где он, конечно, будет всячески ухаживать за нами. Всё это объяснялось жестами, мимикой и было очень смешно. Всё же мы с подругой Антоньеттой Барбьери решили остаться в гостинице. <…>

К открытию сезона готовили оперу “Жизнь за царя”. Наш балет усиленно репетировал мазурку и краковяк. Но итальянец Цампелли, хотя и прекрасный балетмейстер, поставил танец в неверных темпах. На закрытой генеральной репетиции мы разошлись с оркестром и в смущении остановились; остановился и оркестр.

Скандал!!!! <…>

После этого случая нам предложили ехать домой – в Италию. Но тут уже заговорила во мне национальная гордость.

– Неужели, – думала я, – эта неудача опозорит всю нашу труппу?..

Я пошла в дирекцию и попросила дать нам русского балетмейстера. Дирекция согласилась, и мы исполнили мазурку с большим “брио”.

Вскоре я заболела. Шаляпин спросил Антоньетту, почему я не прихожу на репетиции. Она жестами объяснила ему, что я больна. Тогда он сразу закричал:

– Dottore, dottore! (Доктора, доктора!)

На следующий день ко мне явился артист нашего театра, врач по образованию.

Я уже начала поправляться, как вдруг Антоньетта заявила мне, что “Иль-бассо” пристает к ней с просьбой разрешить навестить меня.

И вот в один прекрасный день раздался громкий стук, и на пороге появился “Иль-бассо” с узелком в руке. Это оказалась завязанная в салфетку кастрюля с курицей в бульоне.

Как всегда жестами, он объяснил мне, что это очень полезно и что всё это надо съесть. И эта трогательная “нижегородская курица” навсегда осталась у меня в памяти.

В ту пору Фёдор был беден. Всё его имущество заключалось в небольшой корзине, обшитой клеенкой. Здесь хранилась пара белья и парадный костюм: светлые брюки и бутылочного цвета сюртук. В особо торжественных случаях он надевал гофрированную плоёную сорочку и нечто вроде манжет а-ля “Евгений Онегин”. Этот странный костюм ему очень шел.

Но самое интересное в его имуществе были две картины – пейзажи – подарок какого-то товарища. Он бережно возил их с собой. Гордился он и самоваром, выигранным за двадцать копеек в лотерее.

Однажды в ссоре со своим товарищем – артистом Кругловым – он порвал свой парадный сюртук. С виноватым видом пришел “Иль-бассо” ко мне с просьбой зачинить дыру в рукаве. Я была возмущена этой дракой, но сюртук всё же починила».

Рассказала мать дочери и о том, как ее отец объяснился в любви:

«Театр готовился к постановке “Евгения Онегина”. Роль Гремина была поручена Шаляпину. В этом спектакле я не была занята, и Мамонтов пригласил меня на первую генеральную репетицию, на которой присутствовали лишь свои. Савва Иванович рассказал мне о Пушкине, о Чайковском, и я с волнением смотрела спектакль. Но вот и сцена на петербургском балу. Из дверей, ведя под руку Татьяну, вышел Гремин – Шаляпин. Он был так значителен, благороден и красив, что сразу завладел вниманием всех присутствовавших.

Мамонтов,