Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов Страница 17

— Почему они не взяли с собой никаких вещей? — спросил шофер.

— Вещей?

— Ну да, какие-нибудь одеяла, например, я знаю!

— Нет у них никаких вещей, забирай их отсюда, и пусть отправляются ко всем чертям, — отвечали ему с той стороны.

И снова во всем этом было что-то нехорошее, неправильное, но никто из нас не возразил.

Тут вдруг прямо из кузова грузовика заговорил, обращаясь к нам, тот араб в полосатой рубахе и с блестящей пряжкой на поясе.

— Йя хаваджа! — начал он не очень громко (сила голоса нарастала по мере продолжения речи). Тут же поправился, заменив единственное число на множественное: — Йя хаваджат!

Он говорил долго, делая выразительные ударения на каких-то словах, что-то объяснял, вообще был похож на проповедника. В его голосе чувствовалась уверенность в своей невиновности и в том, что он способен это доказать. Но мы мало что понимали, а резкие гортанные звуки арабской речи сами по себе производили странное впечатление. Наше молчание приободрило его, и он стал размахивать левой рукой, подчеркивая отдельные слова. Из кузова доносился одобрительный гул: сидящие там выражали, по-видимому, согласие с оратором, их глаза напряженно следили за впечатлением, производимым его убедительными доводами.

Но в это время подошла следующая группа, и мы перестали обращать на него внимание.

Прибывшие двигались колонной. Вдруг они увидели своих односельчан в кузове грузовика. Это поразило их, и они остановились. Женщины в конце концов начали плакать, и мне стало совсем не по себе. Казалось, что-то должно произойти.

Мимо меня прошли два старика. Они о чем-то говорили — не то друг с другом, не то сами с собой. Старики приблизились к «джипу», где, как им казалось, должен был находиться наш начальник, чтобы поговорить с ним, но на них замахали руками — «ялла, ялла!» — мол, проходите дальше. И они пошли. Но не в обход, а зашлепали босиком прямо по луже, небрежно приподняв полы одежды — вроде ничего особенного в этом нет. Вслед за ними, решив, что так именно надо идти, пошли по воде и остальные, поднимая брызги. Кто-то горестно вздыхал, снимая обувь перед тем, как вступить в воду.

Не знаю почему, но все это показалось мне ужасно унизительным: гонят как скотину, думал я.

Когда проходили женщины, одна из них подбежала к нам и, вцепившись в рукав Шломо, стала плакать и умолять не отправлять ее никуда. Шломо, отдернув руку, вопросительно озирался по сторонам, как бы прося совета, а может быть, разрешения пожалеть ее. Но Егуда, который уже позабыл о своей перепачканной одежде и вновь приобрел самоуверенный вид, резко сказал женщине:

— Ялла, ялла, и ты тоже!

Испуганная женщина отпрянула, а Шломо, словно оправдываясь, произнес:

— Конечно, что ей делать одной в деревне…

Затем подошла женщина с грудным ребенком на руках. Девочка выглядела очень болезненной: худая, с серым лицом, явно недоразвитая. Мать подбрасывала перед нами девочку, приговаривая что-то одновременно жалкое, оскорбительное и безумное, вроде:

— Хотите ее? Возьмите, возьмите ее себе!

Мы брезгливо сморщились. Она расценила это как успех и продолжала подбрасывать одной рукой несчастное создание, завернутое в вонючие тряпки, а другой била себя по груди:

— Вот, берите. Дайте ей хлеба, берите ее.

Она кричала так, пока Моше не сказал ей жестко: «Ялла, ялла», — и даже поднял руку, не знаю зачем. Женщина отошла и, то плача, то смеясь, направилась через лужу, подбрасывая ребенка на руках.

— Прямо животные какие-то, — сказал Егуда.

Мы ничего не ответили.

Женщин собрали возле второго грузовика. Они сразу принялись причитать и плакать. Да, не позавидуешь тем, кто был к ним приставлен. Один из наших парней возле грузовика стал кричать на них: нечего, мол, плакать, ведь им ничего не сделали плохого, только привели к мужьям. Не то его арабский язык оказался для них непонятным, не то доводы неубедительными, но причитания и плач лишь усилились. Теперь они уже не отставали от него — еще бы, он сам начал разговор. Как из рога изобилия посыпались требования, жалобы, обвинения, мольбы и просьбы. Солдат в испуге отступил. Его выручил напарник, который так грозно прикрикнул на женщин, что они умолкли.

Другая группа женщин прошла мимо нас, не проронив ни звука и даже не взглянув в нашу сторону, и мы почувствовали себя совершенными ничтожествами. Потом, оставляя глубокие ямки в мокром песке, проковылял хромой с деревянной клюкой вместо ноги. В голову пришла мысль, что надо было бы, конечно, предложить ему обойти лужу или вообще оставить его здесь.

Появился очень маленький человечек. Подойдя к нам, он начал кричать что-то, тяжело дыша и жадно глотая слюну — то ли не решался плюнуть в нас, то ли она мешала ему говорить. Какое-то время он усиленно размахивал руками, что означало и угрозу, и требование, и просьбу; затем тяжело вздохнул и зашагал через лужу. За ним поплелись четыре слепца, каждый держал одну руку на плече шедшего впереди товарища, а первый опирался на палку, задрав голову и повернувшись вполоборота, чтобы лучше слышать. Как у всех слепых, на их лицах было написано напряженное внимание и опасение наткнуться на что-нибудь при очередном шаге. Сейчас к этому прибавился страх: они ведь не знали, куда их ведут и зачем. Они семенили, постукивая палками по земле (удивительно, как их собрали всех вместе?), а когда подошли к луже, один из арабов взял за руку первого слепца, повернувшего к нему безбородое лицо.

— Посидите здесь, — сказал он слепым.

Они отступили назад и уселись прямо на земле, так и не поняв, что происходит. Вскоре к ним подвели и усадили рядом согнувшегося почти пополам старика. От этих калек веяло мертвящим запахом нищеты и тления. Не хватало только причитаний плакальщиц.

— Фу, как отвратительно пахнет, — сказал Шломо.

— Для них было бы лучше умереть прямо сейчас, — добавил кто-то.

— Сколько же тут слепых и немощных, в этой деревне! — воскликнул Шломо.

— Те, что поздоровее, ушли, а калек оставили нам, — проговорил Егуда. — Но ничего, недолго веревочке виться, скоро сбежавшие тоже будут здесь.

— Зачем нам все это надо? — вырвалось у меня более резко, чем я хотел.

— Правильно, — согласился Шломо, — для меня лучше десяток перестрелок, чем такое дело!

— Чего вы так о них печетесь? — заворчал Егуда, вычищая засохшую грязь из-под ногтей. — Ну что им сделали плохого? Убили, что ли? Их перевозят в свой сектор, чтобы они там жили себе потихоньку. И это очень благородно с нашей стороны. Нигде в мире с ними так не обращались бы. А кроме того, никто из них