Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский Страница 17

Он следил за собой. Волосы всегда были приглажены, серый костюм чист и опрятен, но две половинки воротника иногда вдруг перекошены и не сходились одна с другой. И в этой странной подробности облика круглого, спокойного пятидесятилетнего холостяка был какой-то диссонанс и намёк на его одиночество. Никто не окидывал его ласковым взглядом, когда он уходил из дома, ничьи женские руки не поправляли ему воротник со словами: «Ваня, постой!»

Он был одинокий человек. Обедать ходил в ресторан гостиницы «Франция» и сидел там за столом один, в ожидании блюд читая газету. Задолго до конца своей жизни он уже знал, что его карьера писателя закончена. Он отдал всё, что мог, в свои романы, каждый из которых писал десять и больше лет. Когда на вечерах в чужих домах его представляли как большого писателя и знаменитого человека, он испытывал неловкость. На патоку похвал мог заметить: «Постным маслом пахнет»[87]. Писатель Боборыкин, видевший его на одном таком вечере, заметил, как Гончаров выскользнул из комнаты, где говорили о нём и литературе, и перешёл в залу для танцев, где и стоял в одиночестве у стены. Он никогда не выглядел как человек искусства, в его виде и скромности не было ничего художественного и уж тем более богемного, видом он напоминал сотрудника какой-нибудь петербургской фирмы.

О литературе он первый никогда не заговаривал, о Тургеневе долгие годы избегал говорить, Толстого ценил и любил, а авторов, писавших о себе в автобиографиях, очень не любил. Но если собеседник начинал разговор о книгах, то Гончаров отвечал просто, спокойно, умно и со знанием; никогда никому из молодых писателей он не показал, что он выше их. Только модные писатели его раздражали: «…он животное! Раз попал в жилку, привлёк публику и пошёл валять без стыда, без совести!»[88]

В эпоху всеобщего нарастающего возбуждения он оставался мягким и вежливым человеком и однажды спросил девушку, ходившую гулять: «А молодые люди были с вами любезны?»

В Майори на концерте красивая женщина быстрым гибким движением перегнулась к нему через кресло и спросила: «Monsieur Гончаров, вы женаты?» Он изменился в лице, защищаясь, поднял руки: «Нет, нет! Никого! Никогда!» В этом его ужасе слились сразу три ужаса: перед женитьбой, перед откровенным женским нападением и перед бесцеремонностью человеческой, посягавшей на него.

Иногда былая живость, как огонь, прорывалась через его уравновешенность, например в Лувре, когда он восхищённый стоял перед Венерой Милосской и декламировал стихи. Желание писать казалось ему чем-то вроде электрического заряда – пока не напишешь всё и до конца, не разрядишься. Так в Париже, сидя в тесном душном номере отеля, он писал «Обрыв» с напряжением всех сил, писал непрерывно, с утра до вечера, и единственное, что его останавливало – это боль в пальцах, сжимавших перо. Он писал про любовь девушки и нигилиста, про страсть над обрывом, про разговоры над Волгой. Нам странно знать, что этот его роман запрещали читать девушкам, как слишком откровенный. Сейчас он кажется медленным и целомудренным. Что тогдашние читатели сказали бы про клипы с полуголыми телами или про аниме с японскими школьницами?

Измучив себя и исчерпав всю свою энергию в многолетней работе над рукописью, он не заканчивал, а только начинал мучения. Страшно оторвать от себя мир, который ты создал, людей, которых ты вынянчил в себе – и отдать на любопытное рассмотрение – или растерзание? – тысячам поверхностных, а то и злых современников. «Даже напечатанное я не дозволял, когда ко мне обращались, переводить на иностранные языки: “Нехорошо, слабо, – думалось мне, – зачем соваться туда?”»[89] То, что говорили и писали о его книгах («талантливая бесталанность»), повергало грузного, полного, уже седого Гончарова в депрессию. После выхода «Обрыва» в свет он плохо себя чувствовал, болел. Никитенко говорит о «непомерной тоскливости, несколько месяцев повергавшей его в совершенное одиночество»[90].

Создавший образ вялого лентяя, который некоторыми воспринимается как апофеоз русского характера, сам он, на вид такой спокойный и ровный, буквально сходил с ума от боли и отчаяния. И у него вырывался в письме крик: «…я больной, загнанный, затравленный, не понятый никем и нещадно оскорбляемый самыми близкими мне людьми, даже женщинами, всего более ими, кому я посвятил так много жизни и пера… Жду утешения только от своего труда: если кончу его – этим и успокоюсь и тогда уйду, спрячусь куда-нибудь в угол и буду там умирать»[91].

С другим писателем, высоким, представительным Григоровичем, он одно время гулял каждый вечер по отдалённым аллеям в Летнем саду. Людей они избегали, от звуков оркестра держались подальше, искали уединения для разговоров. Живой мальчик, потом полный мужчина с огромными бакенбардами потоком времени был теперь превращён в старичка «с небрежно расчёсанными маленькими седыми баками, опущенною книзу головою, руками, заложенными за спину, в расстёгнутом старом, поношенном пальто серого цвета, скорее походил на какого-нибудь мелкого чиновника»[92]. Теперь Гончаров снова, как во времена своей молодости, не ставил своего имени под текстами в газете, потому что опасался человеческого внимания к себе, человеческой глупости, того, что они всё не так поймут. Фотографы упрашивали его сняться для альманаха русских писателей, но он отказывался «по причине великой скуки, которую приходится претерпевать, сидя целое утро у фотографа. А идти к нему в качестве литературной известности и сниматься даром – это свинство, потому к фотографу меня надо тащить на верёвке»[93]. Издатели предлагали переиздать его давно распроданные три романа – он и тут отказывался, потому что чувствовал себя усталым и ненужным в кипящей новой жизнью современности. К тому же он опасался, что книги его будут никому не нужны.

В публичности седой, измучивший себя работой, выстрадавший свой мир писатель чувствовал что-то неприличное. Написав статью о Грибоедове «Мильон терзаний», которая потом вошла в школьные программы, он при первой публикации не поставил под ней вообще никакой подписи и чуть не сорвал публикацию, велев рассыпать набор. Авторство из него клещами и верёвками приходилось тянуть издателям, один вытянул букву Г., другой ещё через несколько месяцев инициалы И. А. Г., и целый раунд уговоров и борьбы понадобился на то, чтобы он поставил наконец свою фамилию.

На себе как авторе романов он в последние двадцать лет своей жизни поставил крест. Слишком тяжёлое это дело, мучительное, больше ему не по силам. Зато в эти годы он, помимо небольших разрозненных вещей, писал школьные сочинения для дочери своей экономки и покойного слуги. Не знаем, какие оценки она получала за сочинения в школе. Наверное, хорошие. И, наверное, это давало удовлетворение Гончарову, и автор великих русских романов думал: «Как хорошо. Я пригодился. Я ещё на что-то годен».

Он настолько ушёл в себя в этом чуждом ему и новом человеческом мире, который захватывал Лев Толстой и заставлял дрожать Достоевский, что избегал даже упоминания своего имени и просил Писемского вычеркнуть его имя из одной из пьес. Другой бы счёл, что это хорошая реклама, но «боязнь всего, что может походить на рекламу, доходит в нём до крайности». Если кто-то в журнальной или газетной статье цитировал его письма, он с возмущением протестовал, видя в этом посягательство на свою закрытую от всех жизнь. Но, выразив неудовольствие, настаивать до конца не решался, потому что в своей мнительности начинал представлять, какой из всего этого выйдет скандал и как его вытянут на свет из его сумрачной комнаты и будут полоскать его имя и какой пойдёт шум и гам. Нет, ну их, ничего не надо.

Высшей наглостью он считал посылать людям телеграммы – то же самое, что без спросу, вдруг, с бухты-барахты, вторгаться в их жизнь. Что бы он сказал про телефон?

Разговоров о политике, споров об идеях, всей этой шипучки о великом предназначении России не любил. «Он не любил встречаться с Достоевским, про которого говорил, что он не столько разговаривает, сколько вещает; сочинений его он почти никогда не читал, так как утверждал, что после них он по ночам кричит»[94]. Предпочитал рассказывать истории и анекдоты. «Жил в одном приходе священник, хороший человек, но большой охотник