На отливе войны - Эллен Ньюбоулд Ла Мотт Страница 17

призыва, к которому относится и его драгоценный сын. Для Антуана начались ужасающие недели нервного ожидания и страха. С каждым новым днем его паренек становился все более ловким и умелым, начинал все лучше разбираться в профессии, стал все аккуратней и уверенней управляться с самыми непослушными волосами, научился тратить минимум газа на сушилке для волос и минимум мыльной пены, и в целом стал достигать все лучших результатов, оставляя клиентов довольными, и с каждым новым днем росла опасность, что его оторвут от жизни и от всех перспектив, которые перед ним открывались, и заставят сражаться за славную родину. Бедный толстячок! По воскресеньям он расхаживал по бульвару Распай с немецкой овчаркой – два года назад ее купили как немецкую овчарку, но теперь она стала бельгийской, – разве мог он снять свои штанишки и стать французским солдатом! И все-таки с каждым днем вероятность такого исхода росла, и однажды наконец пришла повестка, парнишка уехал, а Антуан с отчаянием погрузился в траур и на целую неделю закрыл ставни. Он возненавидел Англию, которая не сделала все, что могла, не мобилизовала всех своих мужчин, продолжила вести дела, как и прежде, не попыталась остановить войну – и не собиралась этого делать, пока не истощится Франция. И он возненавидел Россию, которая погрязла в болоте политических интриг, которой не хватало организованности, вооружений и лидеров и которая была совершенно не способна потеснить фрицев на другом фронте, не говоря уже о том, чтобы разгромить их. По правде говоря, Антуан намного сильнее ненавидел союзников Франции, чем саму Германию. И его ярость и грусть значительно перевешивали гордость за сына или надежды на его достижения. Сам парень не особенно сопротивлялся, когда его позвали на войну, ведь он был молод, а потому несколько фаталистичен, и, кроме того, он не мог предвидеть того, что его ждало. Но у Антуана, у этого жалкого человечка, было богатое воображение, и он многое предвидел.

К счастью, он все-таки не мог предвидеть того, что в действительности случилось. Так что это стало для него настоящим шоком. Он узнал, что его сына ранили, и потянулись долгие недели, когда паренек лежал в госпитале, а череда добросердечных девушек из Красного Креста писали Антуану, призывая его крепиться и держаться. Антуан, будучи – по парикмахерским меркам – богатым человеком, время от времени снимал со счета в банке значительные суммы и посылал их девушкам из Красного Креста, чтобы они покупали его сыну все, что может ему помочь поправиться. В одном из провинциальных госпиталей (а в то время большинство раненых помещали в госпитали в провинции, потому что боялись расстроить парижан, выпустив их на улицы) ему сказали, что протезы ног стоят дорого. Так что ему пришлось смириться с фактом, что его сын будет куда более ужасающе хромым, чем он сам. Потом были пусть и туманные, но разговоры о протезах рук, которые встревожили Антуана. Потом он узнал, что сын пережил чудесную операцию, которую называли «пластической» и с помощью которой ему восстановили недостающие участки лица, используя другие части тела. За все это время он не получил ни строчки от самого парня, и в каждом письме, которое тот надиктовывал через девушек из Красного Креста, он умолял, чтобы ни мать, ни отец не пытались навестить его в провинциальном госпитале, пока он не будет к этому готов.

Наконец он был «готов». Он провел в госпитале четыре или пять месяцев, и лучшие хирурги страны сделали все, что могли. Они не только спасли ему жизнь, но, благодаря отцовским деньгам, его снабдили определенными вспомогательными средствами для тела, которые значительно увеличили шансы на то, что его жизнь не станет невыносимой. Они остались исключительно довольны тем, чего им удалось добиться в случае этого бедняги, да что уж говорить, они даже гордились им. Это был их хирургический триумф, и в таком качестве его и отправили обратно в Париж таким-то поездом в такой-то день. Антуан пришел встречать поезд.

В маленькой комнате за парикмахерской Антуан оглядел этот хирургический триумф. Этим триумфом был его сын. Эти две вещи здорово перемешались. Страстная любовь и страстная, яростная ненависть наполнили грудь маленького парикмахера. Рядом с парнем на диване лежали две очень дорогих, очень хороших искусственных ноги. Они были качественно слажены и стоили несколько сотен франков. У той же фирмы можно было бы купить две хороших искусственных руки, легких, настраиваемых, с отличными суставами. Ужасный дряблый мешок под названием «нос», который умело смастерили из плоти, взятой с груди, заменил маленький вздернутый нос, который помнил Антуан. Со ртом почти ничего не делали. Передних зубов не было, но со временем их наверняка можно было бы вставить. Верхнюю часть лица закрывала черная шелковая повязка, которую можно будет позже снять, а в кармане у парня лежала бумажка с адресом места, где можно приобрести искусственные глаза. Ему могли бы дать глаза в провинции, но в Париже их достать намного легче. Антуан посмотрел на груду мяса, в которую превратился его сын, и эта груда, не в силах оценить себя в качестве хирургического триумфа, плакала невидящими глазами, умоляюще дергала четырьмя культями сразу и упрашивала в агонии:

– Убей меня, папа!

Но этого Антуан сделать не мог, ведь он был цивилизованный человек.

У телефона

Поскольку он не умер в санитарной машине, в которую попал из Poste de Secours[88], хирурги решили дать ему второй шанс и рискнули его прооперировать. Все равно он был полумертвый, так что разница не велика, хотя тот шанс, на который уповали, сложно было и шансом-то назвать – вероятность была одна к тысяче, а некоторые считали, что и одна к десяти тысячам. Так что на нем разрезали одежду в Salle d’Attente и перенесли его, грязного и обнаженного, в операционную. Там обнаружилось, что, если оперировать его под общей анестезией, десятитысячная доля станет еще меньше, так что решили обойтись хлороформом и спинальной анестезией, то есть введением некой субстанции в спинно-мозговой канал, между двух нижних позвонков. Это избавило его от боли, но сделало болтливым, и, увидев, насколько он сознателен, они решили держать над ним полотно, чтобы он не видел, что происходит у него ниже пояса.

В операционной стояла удушливая жара, с бровей хирургов капал пот, так что одному из санитаров приходилось без конца его вытирать. Но несмотря на пекло, мужчина был холоден, как лед, и пепельно-сер, а его ноздри сужались и расширялись, следуя за прерывистыми вздохами – по