Кирилл Басин - Мятежный батальон Страница 17

— Молчать. Никаких разговоров! — Потом повернулся ко мне: — Рядовой Басин, ты нарушил слово, которое дал мне — вести себя тихо и не заниматься смутьянством.

И снова команда…

Не успел я оглянуться, как оказался под стражей.

Товарищи проводили Прыткова, потом меня сочувственными взглядами.

И вот я шагаю по вечернему Петергофу. Надвигалась белая ночь, смягчая очертания домов и деревьев. Воздух удивительно чист и прозрачен. Под ногами стелется плотно утрамбованная дорога. Передо мной маячит спина в серой шинели да поблескивает узкий штык. С боков тоже охрана, и еще двое сзади. Шагах в ста впереди пятеро пехотинцев сопровождают Прокофия Прыткова. Позади всех на лошади квартирмейстер полка капитан Вильчковский.

Конвойные — из 3-го батальона. Вид у них мрачный. Я слышу их прерывистое дыхание. Невольно в голову приходит мысль: «Рвануться в сторону, бежать!» Но потом ее сменяет другая: «Куда? Все равно найдут… Нет, лучше держаться достойно».

Нас доставили на гауптвахту Каспийского полка, находившуюся на окраине Петергофа, и поместили в одиночки. Расставаясь с Прокофием, мы крепко пожали друг другу руки:

— Прощай, брат! — сказал Прокофий.

— Держись! — подбодрил его я.

Как мне стало известно много позже, в тот же вечер в казармы нашего батальона заявились пьяные уланские офицеры.

— Где Басин и Прытков? — орали они, потрясая оружием.

Нет худа без добра. Арест спас нас от неминуемой расправы.

Ночь я провел почти без сна. Утром, услышав доносившийся с улицы приглушенный шум, подошел к окошку, стал на табуретку и прильнул к решетке.

На обширном плацу выстроились подразделения каспийцев. Николай II обходил их. Потом остановился посреди двора и что-то стал говорить. Из-за дальности я не слышал его слов. Когда он кончил, раздалось «ура!». Вверх полетели шапки.

«Ясно, — подумал я. — Царь приехал поднять «патриотический дух», убедиться в верности солдат».

День тянулся медленно.

В ночь на 14 июня меня и Прыткова перевели в арестантский вагон и под усиленным конвоем повезли. Куда — мы не знали. Поезд набирал скорость, и колеса все торопливее пересчитывали стыки рельсов. Стражи сосредоточенно курили махорку, поглядывая в окна. Там, в белесой полутьме мелькали луга и перелески. Офицер — начальник конвоя — боролся с дремотой.

Я тоже закрыл глаза и попытался уснуть. Но сон не приходил. Передо мной вставали лица товарищей, оставшихся в Петергофе. Подумалось: «Что-то будет теперь с ними?» Сам же над собой усмехнулся: «А с нами?.. С нами-то как обойдутся?»

В ту июньскую ночь мы с Прытковым были уверены, что нас везут на расправу. «Ну что ж, — думал я. — Не мы первые, не мы последние. За народную правду пострадало немало людей. Важно, что погибнем не зря…»

Вспомнилась родная деревня. Хорошо там летом в эту пору! Среди лугов и полей струится быстрая Вага. Вода в ней теплая-теплая. Босые ноги тонут в прибрежном песке… Что там сейчас делают отец с матерью? Тяжело им будет, когда узнают о моей судьбе.

…Ехали около двух часов. Прибыли в Петербург. У платформы стояла арестантская карета, нас посадили в нее. Снова отправились в путь в окружении конвоиров. Офицер шел по тротуару. Дребезжали по булыжной мостовой колеса, цокали подковами лошади.

Через окошко я видел полоску улицы, редких прохожих, испуганно глядевших в нашу сторону. Остановились перед воротами петербургской военно-одиночной тюрьмы, находившейся на Выборгской стороне около Финляндского вокзала.

Во дворе, обнесенном высоким каменным забором, нас встретил помощник начальника этого заведения с охраной. В приемнике меня и Прыткова раздели донага, обыскали, потом поместили в разные камеры.

Прежде эти казематы предназначались для заключения солдат, осужденных за различные уголовные преступления. В 1905—1906 годах в тюрьму стали помещать и «политических».

Медленно и однообразно потянулись дни в тесном каменном склепе, длиной в пять шагов, шириной в размах рук. Высоко, под самым потолком, — небольшое окно с решеткой. Маленький столик, табуретка, унитаз и раковина для умывания. К стене привинчена узкая железная откидная койка, на ней тонкий, как блин, тюфячок и тощая подушка. Одеяло из серого солдатского сукна. В железной двери глазок и форточка для подачи пищи. Над головой — электрическая лампочка. Небольшая батарея парового отопления. В углу лежала тряпка, которой по утрам заключенный был обязан вытирать каменный пол.

Если встать на табурет, можно увидеть кусочек неба. Но делать это запрещалось.

В помещении царила мертвая тишина. От нее становилось жутко. Впрочем, иногда она нарушалась. От жесткого режима некоторые заключенные сходили с ума. Не выдержав одиночки, тяжело заболел психическим расстройством мой сосед. Он дико кричал круглые сутки. Особенно страшно было слышать бессвязные вопли узника ночами. Порой волосы вставали дыбом.

Время от времени больных навещал тюремный доктор Маштаков. Он сочувственно относился ко мне. На свой страх и риск иногда приносил книги из своей библиотеки. Я читал, и это несколько облегчало тяжелое одиночество.

Маштаков вскоре распорядился отправить занемогшего в больницу.

Позже я узнал, что одновременно со мной в этой тюрьме под следствием находился мой земляк и школьный товарищ Федор Федорович Едемский — уроженец деревни Борок, расположенной в пяти километрах от Шенкурска. Федор Федорович служил солдатом в Петровском полку. В 1906 году он вез из Петербурга в свою часть нелегальную литературу, но на Николаевском вокзале его арестовала царская охранка.

Едемский тоже заболел психическим расстройством. И его отправили в лечебницу. Там он вскоре умер.

При тюрьме имелась церковь с тремя этажами отдельных каморок, предназначенных для «разговора» узников с богом. В каждой камере на столике лежало евангелие, а в углу висела небольшая иконка. Иногда к нам заглядывал тюремный священник для «душеспасительных» бесед. От меня он всегда уходил ни с чем.

Однажды, когда заключенных обходил подполковник Ананьин со своим помощником капитаном Ковалевским, я заявил ему, что считаю неправильным применение к нам, политическим, находящимся под следствием, режима, установленного для отбывающих наказание уголовников.

Ананьин взбеленился и в присутствии надзирателей закричал:

— С тебя надо шкуру содрать с головы и до пят!

Надо сказать, что к срочным заключенным[11] здесь официально применялись телесные наказания.

Мы с Прокофием Прытковым пробыли в каменных мешках год и три месяца. Переносить все невзгоды нам помогало сознание того, что пострадали мы за правое дело.