Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев Страница 16

И тем не менее было понятно, вот даже когда я брал у соседей эти самые стулья, что я здесь свой.

В Чертанове мне так не казалось никогда. Хотя комната ведь была нашей. Мы занимали ее по праву.

* * *

Вообще в каком-то смысле переезд на Аргуновскую был символическим концом утопии. «Салон», или кружок, родившийся в Чертанове, как и все остальные кружки, не распался, но превратился во что-то другое. Постепенно исчезал какой-то градус безумия, бесконечное веселье, поиск праздника. Начиналось другое время.

Во-первых, в конце восьмидесятых всем стали давать какие-то отдельные квартиры. Врубель получил большую трехкомнатную квартиру в районе «Аэропорта» как многодетный отец, по закону, у него было трое детей. Правда, квартира была на первом этаже. С решетками на окнах.

Фурман тоже переехал в отдельную квартиру, путем сложных обменов – потому что его жена Марина была учителем, а учителям с детьми тоже полагались квартиры, и им в конце концов предложили вступить в кооператив. Морозов, поступивший на работу в издательство МГУ редактором, тоже вступил в жилкооператив (по-моему, он даже стал его секретарем). Даже Котов получил квартиру у черта на рогах, в Ново-Переделкине, но он же вообще нигде не работал! Наступило доброе горбачевское время. Всем всё давали.

Правда, еды в магазинах становилось все меньше, но мы не обращали на это внимания.

Эти квартиры в первое время производили крайне сложное, даже скорее сюрреалистическое впечатление. Денег, чтобы их обставить, не было ни у кого. В лучшем случае стояли какие-то остатки старой мебели, в худшем были просто голые стены и казенные обои. Пахло побелкой.

Женщины героически циклевали полы, мыли подоконники, приносили с помойки или покупали с рук какую-то страшную рухлядь. Кухонной мебели тоже первое время никакой не было, в лучшем случае рядом с мойкой стояли старый кухонный стол и табуретки, а также картонные ящики с посудой. Эту пустоту нужно было чем-то заполнить. Фурман, Морозов, Котов и Врубель постоянно сидели ночами в Раменках (морозовская квартира была первой из этих новых квартир) и говорили до утра. Договориться ни до чего они не могли, но идея была понятна – заполнить эту пустоту какой-то «новой реальностью»: выставки, самиздат, философский семинар, магические практики Котова. Постоянный поток событий. Они непрерывно обсуждали рамки этого «потока». И ни до чего не могли договориться. В конце концов они так срослись в этом разговоре, вспоминает Фурман, что перестали понимать, зачем его начали, стали как бы одним человеком, с красными глазами и постоянным похмельем.

Все это кончилось временным разрывом отношений.

Некоторые разошлись и с женами. Я просто не успевал принимать участие в «Фонде-86» (так формально это тогда называлось), да и нечего мне было предложить. В этот поток событий.

Однако крах кружка я переживал тяжело. Было горько и как-то очень неприятно.

Впрочем, все это, разумеется, было совершенно закономерно. Распад утопии был неминуем – в том числе и общей, советской утопии, и нашей частной, интеллектуальной. Мы стремились к своей отдельной жизни и вскоре стали дружить уже иначе – семьями.

* * *

Третьего октября 1993 года я стоял на балконе и смотрел вниз – как четыре БТРа медленно проезжают по Аргуновской улице. Неожиданно они остановились возле Дома пионеров. Потом повернули влево и поехали назад, к Марьиной Роще.

– Вы что, вы что! – стал кричать я им с балкона и махать руками. – Вам туда, туда!

БТРы, словно услышав меня (конечно, им объяснили по рации), вновь развернулись на Звездном бульваре и покатили в сторону телецентра.

Конечно, я не знал, что они покрошат в тот вечер такое количество народа. Но до сих пор к этому событию у меня отношение двойственное. Все это было очень страшно, но, если бы эту толпу тогда не остановили, все могло бы быть еще страшнее. И счет пошел бы на десятки и сотни тысяч.

…Впрочем, даже нам, сидевшим в своей квартире, в тот вечер было довольно жутко. Трассеры летали прямо мимо окон – такие красивые огоньки. Мы взяли детей на руки и сели под подоконник – где-то услышали, что нужно прятаться вот таким образом. Наверное, было бы лучше спрятаться в ванной, но мы сделали именно так.

На следующий день мы из дома не выходили, а пятого октября пошли с Митей за хлебом. (Мне тогда казалось, что это был последний страшный день в истории моей страны.) Я помню, что в эти дни люди частенько показывали друг другу следы от пуль на стенах домов. Случайных жертв этой стрельбы в самих квартирах на Аргуновской (а пули летели именно к нам) вроде бы не было. Но следы от пуль – были.

* * *

До этого я видел следы от пуль на жилых домах только один раз в жизни – во время командировки в Цхинвали. Это было в 1990 году. Вместе с Витей Кияницей мы написали очерк «Смерть комсомольца» – о школьнике-самоубийце. Мне изначально не нравилась эта идея, которая была заложена в письме (его написала тетя Коли Яралова, этого мальчика): что он, мол, погиб, потому что был таким светлым идеалистом, верил в интернационализм, в социализм, в какие-то еще ценности из списка «общих», советских, и его смерть поэтому – часть общей вины за национализм, гражданскую войну и ужасы перестройки. Ужасы перестройки, конечно, имели место быть – Цхинвали был сильно обстрелян (как, впрочем, и тогда, и потом были обстреляны и атакованы грузинские села и города), и вот секретарь горкома комсомола, который с нами всюду ездил, молча и без особых комментариев нам показывал эти самые следы от пуль и крупнокалиберных зарядов пулемета. К примеру, на здании школы.

Я понятия не имел, что со всем этим делать. Покойному ныне Вите Киянице эта идея с «крушением идеалов» как раз очень нравилась, Коля Яралов действительно был активистом, ездил в «Орленок», был человеком с общественной жилкой, предлагал все время какие-то «проекты переустройства общества» (то есть Коля не был комсомольским функционером, – просто знакомым мне типом советского мечтателя). Однако мне хотелось тянуть материал совсем в другую сторону: психологический кризис, девушка, одиночество, непростые отношения в семье, типичный подростковый суицид на фоне большой истории (может быть, слишком большой). Но все это меркло, конечно, перед темой «конца утопии». Материал по большей части состоял из Витиных пассажей, мои «психологические» абзацы выглядели довольно невнятно.

Очерк «Смерть комсомольца» стал, конечно, своеобразным артефактом эпохи.

Почему-то тетя и мама Коли Яралова очень хотели, чтобы мы все это написали