Дневник Распутина - Даниил Александрович Коцюбинский Страница 16

Получил, отдал Аннушке.

Пишет Бел[ецкий] не мне, а Аннушке: «… довожу до Вашего сведения, что жизнь дорогого нам старца была в большой опасности и, если бы не быстрое вмешательство моих агентов, могло бы случиться государственное несчастие. Ибо дорогой старец должен оберегаться государством, как истинный порок и защитник Престола. Дело в том, что два лица, погнавшиеся за ним, были, очевидно, ставленники Гос. Думы, наемные убийцы. В ближайшие дни доставлю Вам подробные сведения, буде Вы этого пожелаете. Безмерно счастлив, что мог оказать свое содействие в спасении дорогой нам жизни».

Я это письмо передал Аннушке и оно, конечно, дойдет до Мамы. Понимаю, что подлец не даром старается. Для себя прокладывает дорогу. Только, думается мне, что всю эту штуку он сам сварганил.

Дело было так: когда я с Соловьихой129 возвращался из Северной Гостиницы, видать, был на большом взводе. И час поздний, не то три, не то четвертый. Еду по Невскому и увидал Катю. Вышел из мотора и погнался за нею. И, видать, ошибся, совсем не она, а другая шлюха. Только пустился к мотору, а за мной двое и погнались. Я в мотор, они за мной. И один выстрелил, да как-то по-дурному, как мальчишки воробьев стреляют. Не иначе как все сделано. А нужна была сия штука для Бел[ецкого], чтоб подкузьмить Комиссарову] охрану. Он после этого сразу прилетел ко мне и говорит: «Я предупреждал, что этим подлецам доверять нельзя, что у них охрана подкуплена, она только и занимается тем, что всякие гадости переносит».

Чего хотел, того и добился. Через три дня Аннушка передала, что Бел[ецкому] дано свидание с Мамой.

Однако вчера Ваня прилетел от Пит[ирима] и сказал: «С назначением Бел[ецкого] подождать три дня, потому должны какие-то выясниться новые условия». Я так понял, что батя Пит[ирим] на его гневается за эту проклятую девку. Она из монашек. Все там у Пит[ирима] вертелась. С ней Осип[енко]130 возился. Она кой-какие слушки переносила. Бел[ецкий] ее слопал. Вот теперь батя бунтует.

Бел[ецкий] чегой-то Ванькой стал брезговать. Говорит: «Ты ему не верь, он жид, ежели вздумает, так продаст».

Верить-то я ему не верю, никому не верю, все они прохвосты, мной торгуют, только одно удивляюсь, как это Бел[ецкий] на Ваньку полез, а сам его ко мне представил. Говорил: этот не побрезгует ничем: надо будет – украдет, убьет. Только тем хорош, что умен, шельмец. Не запутат – и не выдаст.

А теперь сам же на него брешет. А дело в том, что Ванька нынче в «Веч[ернем] Времени» орудует. И како дело пройдет через «Новое Время», ежели нам не с руки, так [мы в?] [неразборчиво] «Веч[ернем]» охаем.

И раз так разошлись, что Бел[ецкого] оплева[ли?].

Сфальшивили

На днях вышла потеха. Заявился [ко мне Ванька?] и говорит: ежели услышишь [что про письма?] ОТТУДА… так не сердись, [я расскажу. А?] как дело это было ночь[ю, после Кати?] то я и плюнул и позабыл. Ан вышла скверная махинация. 17 февраля приезжает ко мне Федюша131 и привозит записку от Бел[ецкого]: «Непременно быть у Соловьихи к 12 без свидетелей». Вижу на письме его знак. Еду. Приехал. Он в кабинете, один. Говорит: «Я тебя за тем позвал, чтоб доказать, что я тебе боле предан, чем все другие прохвосты. И не за деньги, а потому, что я в тебя, может, как в Бога, верю».

«Так. А дале что?» – говорю.

«А вот», – говорит он и вынимает из кармашка письмо, в три бумажки завернутые. «У одного, – говорит, – подлеца купил за тысячу рублей, потому хотел тебе отдать. Ежели это письмо по рукам пойдет, то много хлопот будет».

Беру письмо, гляжу. Письмо будто от В. К. Олечки132 и [рука?] ее. И написано в ем: «Дорогой Спаситель… после [тебя ни?]кого не надо… вся как в огне горю, как [вспомню твои ру?]ки…» Гляжу и глазам не верю: рука ее, а [все ж письма она?] не писала. Николи такого [письма не получал. Окоромя т?]ого, ее приметки нет. А на кажном ОТ[ТУДА письме своя?] приметка, а на этом ничего. А мастерски письмо сде?]лано.

[ «Ладно, – говорю, – ?] деньги тебе за письмо верну. [Сами верн?]уться, а тольки не знаю, когда сию штуку получил и какому подлецу в руки попало».

А он на меня руками замахал. Не могу, мол, сказать. А потом будто невзначай кинул: «Берегись Ив[ана] Федоровича]133».

Я взял письмо. Приехал Ваня. Я ему показываю: «Гляди, шельмец, твоя работа?»

А он поглядел и к матери послал… «Ах, – говорит, – проклятый, он тебе не самое письмо отдал, а переснимок… А письмо другому продаст».

А я и говорю: «Расскажи только, что за штука».

«А вот, – говорит Ваня – Мне как-то Бел[ецкий] сказал: докажи, Ив[ан] Федорович], что старец в твоих руках, что ежели надо, то какую-нибудь бумажку оттуль взять можно. Я ему сказал – докажу. А тут такая вышла история, что мне тысяча до зарезу нужна. Я это письмо смастерил и ему за тысячу продал. Он посулил еще тысячу дать. Он от радости даже заплясал. А теперь, подлец, мою брехню запрятал, сам снимок сделал и к тебе подъехал, чтоб меня доканать».

Посмеялся я и говорю: «Вижу, что оба вы подлецы, оба продадите не токмо меня, но отца с матерью, только думаю, что меня Вам не съесть».

Опять князюшка

Приезжала ко мне Аннушка, говорит, что Мама в большом гневе на Клопа134. Опять он, поганец, гадость сделал. Было это в офицерском собрании, какие-то пустобрехи про меня всякие небылицы рассказывали, а один, говорят, будто племянник генерала Иван[ова]135, тот самый, что попал в Московский список, показал аглицкую газету, в которой такой рисунок: пьяная компания, бабы и девки, пляшут, посредине Мама, голая и в короне, у меня на коленях сидит; подписано: Молимся за Россию».

Видать, тут хотели чего-то смудрить про хлыстов, но ничего не вышло. Пошла газета по рукам, а князюшка вмешался в это дело и говорит: я могу под этой картинкой подписать, кто да кто пляшет, и стал называть имена. Один из офицеров спьяна полез в драку за то, что среди пьяных девок князь, будто, его сестру признал. Дошло до пьяной драки. Когда обоих вывели, то этот офицер, тоже из подлецов, газету унес, и она вместе с надписями