По древнегреческому сценарию - Светлана Ивановна Небыкова Страница 16

— Еду за братом-беспризорником, поэтому запирайте свои комнаты.

— Если захочет украсть — украдет из-под любых замков, так что ничего мы запирать не будем.

Володю приняли как своего. Все двери были настежь, в любой комнате он был желанным гостем. Через пару недель он сказал маме:

— Соня, я ведь не просто так ходил по комнатам: меня ребята попросили узнать, что у кого есть. Ну, там, деньги, часы. Я все посмотрел, запомнил. Еще ведь ковры у всех, и в коридорах тоже ковры.

— И что? Рассказал ребятам?

— Нет, Соня, я не смог. Они мне верят, ничего не запирают. Они со мной как будто я как они. Я так не могу. Соня, я решил завязать.

Отца не было в тот день, не помню, почему. Они проговорили всю ночь. Володя рассказывал о ребятах — своих новых друзьях. Жалел их. Плакал. Пел блатные песни. Мама плакала вместе с ним.

Он, действительно, «завязал». Только однажды, когда совсем уж было голодно, принес несколько банок мясных консервов.

— Володя, откуда?

— Понимаешь, машину тряхнуло, банки рассыпались, мы с ребятами помогли их собрать, и шофер дал нам по несколько банок.

— Пойдем!

Они поднялись на самый последний этаж, не помню, не то одиннадцатый, не то четырнадцатый.

— Смотри!

Мама бросила банки в мусоропровод, они гулко прогрохотали до подвала.

— Еще раз принесешь — полетишь туда же вместе с ними!

Когда мама рассказывала мне об этом, глаза ее стали мрачными, с почти фанатичным огоньком, губы сжались, и мне стало не по себе.

— И что, больше не приносил?

— Нет, больше никогда.

Было еще два эпизода, которые мне запомнились.

Эпизод первый. Алеша был тогда еще жив. Маме нужно было выйти в магазин, и она сказала Володе:

— Присмотри за Алешкой, только не вынимай его из кроватки!

Возвращаясь, она еще в коридоре услышала плач. Плакали в два голоса. Она вбежала в комнату и увидела такую картину: в кроватке плакал Алеша, возле него стоял Володя и плакал так же горько, громко и безнадежно. Оказалось, Алеша описался и требовал, чтобы его перепеленали, а Володя не мог это сделать — он обещал не вынимать Алешу из кроватки. Но и смотреть равнодушно на него, плачущего, не мог.

Эпизод второй. Все трое — отец, мама и Володя — сидят за столом, ужинают. На столе — сковорода с жареной картошкой. Мама съела немного и положила вилку. Володя посмотрел на нее и тоже положил вилку. Отец, ничего не замечая, продолжал есть. Тогда Володя взял сковородку, подвинул ее к маме и сказал, враждебно гляди на отца:

— Ей надо больше есть, она Алешку кормит!

Таким был идеал моей мамы. Он и для меня идеал, я полюбил дядю Володю всем сердцем. Но ни я, ни мой отец на него не похож, и ничего с этим не поделать.

Дядя Володя пропал без вести в августе 1941 года. В 1939 году он окончил военное училище. В том же году он приезжал к моим родителям в форме лейтенанта. Они больше не враждовали с отцом и проговорили с ним часа два-три. Расстались друзьями. Алеши тогда уже не было в живых. Я мог его видеть — я тогда был. Но не запомнил. Почему-то на запрос мамы о нем в ответе из военкомата вместо Вечишев было напечатано Вегишев. Может, его фамилию списали из свидетельства о рождении, когда выдавали военный билет или когда зачислили в училище? В свидетельстве о рождении она была написана от руки, а письменные буквы ч и г очень похожи. А может, и в паспорте тогда писали от руки. Все остальное — дата, место рождения и отчество — совпало.

Ее беда

Мама была несчастна внутри себя. Я думаю, что-то в ней было сломано злой и глупой мачехой и молчаливым предательством ее отца. Мне кажется, если бы ей достался муж, похожий на ее идеал — на дядю Володю или летчика Николая — она постаралась бы это разрушить. Потому что ей надо было оправдать свое внутреннее несчастье чем-то внешним.

Эта моя догадка подтверждается тем, что мама совершенно не могла отдыхать. Отец пытался уезжать с нею к морю, к своим родичам, но ей на отдыхе становилось плохо. На нее наваливалась тоска, начинались головные боли. Почему? Отдыхать — значит не заниматься ничем. Значит — думать. Заглядывать в себя. А этого она не могла сделать. Заглянуть в себя, познать себя значило бы для нее что-то страшное. Она не в состоянии была увидеть глубоко спрятанную энергию разрушения.

Мама хорошо выполняла любую работу. Ответственно. Доводя все до совершенства. Но никакая работа ее не радовала. Мы с отцом находили удовольствие во всем, что бы мы не делали. А мама — нет. Я не мог ничего делать вместе с нею, потому что терял радость от процесса работы. С отцом любое занятие было счастьем, правда, очень редким. С мамой любой труд гасил во мне радость бытия.

Папины сестры сказали, когда он привез ее показать им, что она — порченая. Мне они этого не говорили — не помнили. Простые люди понимают и подмечают все очень точно, но они незлобивы и незлопамятны.

Единственные моменты счастья в ее жизни — это когда мама растапливала печку. Она смотрела на огонь, завороженная, оттаявшая, помолодевшая.

Если бы я понял это раньше! Она потеряла всех, кого любила: мать, отца, от которого ушла подростком и никогда больше с ним не встречалась, брата, троих детей, мужа — отец умер, когда мне было тринадцать. Теперь ей предстоит потерять меня. Я — последнее, что у нее осталось в жизни. Она еще не знает о моей болезни.

Иногда я думаю: а если бы кто-то ее понял, если бы к кому-то она могла прислониться, что было бы? У меня нет ответа. Я не знаю.

Ее разрушения

К нам приблудилась немецкая овчарка. Отец колол дрова, мы с мамой таскали их к сараю и складывали там. Прибежала откуда-то немецкая овчарка и стала нам помогать. Она брала в зубы полено, бежала в сарай, клала его на пол и возвращалась к отцу за следующим. Ее накормили и оставили у себя. Назвали Альмой. Альма была крупная, с густой шерстью. Она поселилась под крыльцом и спала там и летом и зимой. Когда она ощенилась,