Хорольская яма - Евгений Степанович Кобытев Страница 15

Совсем рядом, в углу сарая, слышатся во мраке приглушенные временами гулом толпы тревожные реплики:　

— Потеснитесь, товарищи, дайте место!

— Клади. Осторожней!

— Снимай гимнастерку!

— М-м-м! — мычит, скрипя зубами, раненый.

— Нельзя снять! Фу! Черт, темно, все в крови! — слышится молодой голос.

— На лезвие: режь рубаху, быстро!

— Петро, раскрыл пакет? Клади подушечку на рану!

— Есть!

— Теперь крути бинт, просовывай под него низом ко мне. Так! Опоясывай еще. Туже, туже!

— Пропал я теперь, братцы! — слышится слабый голос.

— Ничего, друже, бывает хуже. Потерпи. Завтра добьемся, чтобы тебя отправили в госпиталь… Если можешь, спи, товарищ!..

Утром, когда в сарае становится светло, взоры устремляются вверх, туда, где висит в гамаке навсегда умолкнувший «счастливец». На плащ-палатке, плотно облегающей мертвое тело, в том месте, где обрисовываются плечи, видно большое темное пятно запекшейся крови…

Фашистов бесит непокорность нашего человека. Она видна во взглядах, в репликах из толпы, в поведении узников. Палачей выводит из себя чувство собственного достоинства у советских людей, отсутствие у них раболепия. Понимая, что для советского человека сильнее всех мук мука унижения, они ищут средства, какими можно было бы унизить его достоинство, надругаться над ним. Каких только мерзких способов ни изобретают они!

Садисты пресытились зверствами в застенках и, чтобы унизить, нагнать ужас, парализовать волю, подвергают узников публичным истязаниям…

В конце дня, когда все узники находятся в отстойнике, в левой половине лагеря, на аппель-плаце устраиваются публичные экзекуции. Идет крупный мокрый снег. В струях и завихрениях ветра падающие снежинки на фоне темных сараев плетут белую сеть, А ближе, перед нашими лицами, черная сеть ржавой мокрой колючей проволоки. Снег облепляет наши головы, плечи, спины; он зудит лицо, и кажется, что по нему ползают мухи. Из комендатуры через главные ворота лагеря валит шумная ватага фашистов и полицаев. Среди них выделяются фигуры приговоренных: они без головных уборов, с пепельно-серыми, страшно напряженными лицами. Никто не знает, в чем они провинились. Их подводят ближе к проволоке, чтобы всем стоящим в отстойнике была видна казнь. Палачи хватают первого попавшегося, спускают до колен его брюки, задирают на спине верхнюю одежду вместе с рубахой и валят ничком на землю. Снежинки падают на обнаженное желтое тело и тают.

Пугает страшная худоба. Даже на расстоянии видно, как выступают обтянутые кожей ребра, позвонки хребта и кости таза… И по этому изможденному телу, вставшие по обе стороны, здоровые сильные люди начинают нещадно бить палками. Толпа пленников за проволокой замирает. В мертвой тишине слышатся только удары палок и одобрительные возгласы фашистской своры, наблюдающей расправу.

— Жги его! Дай прикурить большевистскому агитатору!

— Научи его на свете жить!

— Зо! Зо! Гут![7]

— Бессер! Бессер![8]

Уставших экзекуторов сменяют другие, Но криков жертвы не слышно, Да! Никто не слышит воплей и просьб о пощаде.

«Буцк! Чмок! Хряп! Хряск!» — звучат удары палок по мокрому вздрагивающему телу и костям. Вместе с этим немощным телом вколачивается, втаптывается в грязь твое человеческое достоинство, твоя честь… Все мое существо заливает чувство гнева, омерзения, ужаса, отчаяния. Что ты можешь сделать сейчас, чтобы помочь человеку?! Как прекратить это глумление?! Что ж, кинься на проволоку! Протестуй, кричи!.. Потешь палачей!.. Смеющийся Нидерайн подскочит и выстрелит тебе в рот…

Как мучительно это сознание собственного бессилия!.. Есть же на свете такие муки!

Но удары продолжают сыпаться на обмякшее, бесчувственное тело. Картина отвратительного надругательства над человеком заставляет в ужасе и омерзении закрыть глаза…

— Не закрывай глаза, солдат, смотри! — глухо говорит мне кто-то рядом. — Все запоминай! Все зачти!

Оглянувшись на голос, я вижу незнакомое мне, строгое, продолговатое, заросшее светлой щетиной лицо узника с глубоко посаженными серыми гневными глазами, устремленными туда, где совершается страшное дело.

Глухие удары сердца, как бы вторя ударам палок, отдаются в ушах толчками крови…

Кто-то из узников впереди меня, не выдержав страшного зрелища, валится замертво, потеряв сознание, и виснет на руках товарищей. Ощущение тошноты, шипение в ушах говорят мне о том, что и я сейчас не выдержу и потеряю сознание. Глаза вдруг заволакиваются туманом. Нет! Нет! Нельзя даже и думать о том, что ты не выдержишь! Нельзя!

Посмотри на окружающих тебя товарищей, посмотри на их черные от гнева и горя лица, посмотри, как играют на их худых заросших щеках желваки и горят запавшие глаза!

Учись у своего народа выдержке! Грозное безмолвие его красноречивее всех слов! Придет за все расплата!..

Избитых до полусмерти полицаи, грязно ругаясь, тащат волоком в сторону.

Одного за другим приговоренных грубо раздевают и валят на землю. Снова гнусное глумление, снова отбиваются от костей мышцы, снова ломаются позвоночники и ревут в восторженном исступлении садисты.

Один из избитых шевелится: он очнулся. Бледный, трясущимися руками натягивает он, лежа, одежду и пытается встать. Встал. Поясница его судорожно надламывается, ноги подкашиваются. Сделав два-три шага, он падает на колени, а затем валится ничком в слякоть. Очнувшись, он снова, волоча парализованные ноги, пытается уползти прочь… Пока не откроются ворота отстойника, некому ему помочь…

Снег валит и валит. Лежащие в месиве снега и грязи поруганные тела, как белым похоронным саваном, укутывает снегом метель.

Когда мракобесие и зверства в лагере достигали своего предела и казалось, что над Ямой и элеватором мечется в бешеной свистопляске распоясавшаяся старуха-смерть, когда не было мочи терпеть все это, тогда, обратив свои взоры на Восток, в душе своей мы твердили одно страстное обращение…

Не молитвой к богу было это обращение, ибо если кто и верил до этого в бога, тот потерял здесь веру в него. И ни разу за все время пребывания в лагере я не слышал разговоров о вере: никто не искал утешения в ней, никто не уповал на спасение от всевышнего и никто не упоминал имени его. Только фашистские палачи носили на пряжках своих широких солдатских ремней это имя: Mein Gott mit uns.

И не к матери, выносившей у сердца и вырастившей нас, в беде своей взывали мы в этот час. А обращались мы к тебе, Мать — Святая Отчизна!

О, Родина! Не мифический бог, а ты для нас воплощение всего самого всесильного, всемогущего, олицетворение всего самого высшего, светлого, справедливого! Не выдуманная на утешение скорбящим рабам матерь божия, там, в небесах, а ты, Мать-Родина, здесь, на земле, действительная, единственная спасительница в страшной беде нашей. Родина, освободи, спаси нас!..

Время от времени по лагерю передаются подхватываемые многими голосами вызовы:　

— Павлов Петр Иванович из Киева, к воротам: жена пришла!

— Черненко