Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский Страница 15

мебелью – за границей у него никогда не было своей – он жил с дочерьми и не справлялся с их воспитанием, он знал, что не даёт девочкам того, что давала им мать, что не справляется с хозяйством. Однажды он заплакал – этому есть свидетельница, которая была потрясена его слезами. «Русские и польские эмигранты наводняли его дом, как саранча. Они буквально завладевали домом, чувствовали себя господами, распоряжались и хозяйничали, как им заблагорассудится… Сам Герцен больше всех от этого страдал и часто доходил до крайнего раздражения»[70].

С годами он всё сильнее чувствовал себя скитальцем с чемоданом и чернильницей, которую всегда возил с собой. Россия, для которой он писал, издавал и жил, повернулась к нему спиной и больше не считала его светочем и всесильным журналистом, которому следует посылать сведения обо всём; поток писем и посетителей из России сначала уменьшился, потом иссяк. Два года он издавал ослабевающий «Колокол» себе в убыток, а потом в поисках новой публики стал думать о том, чтобы издавать его на французском. В отличие от Огарёва, который тоже был крупным богачом, но лишился состояния, Герцен хорошо управлял своими деньгами, но в полосе неудач и он делал ошибки. Когда в Америке началась Гражданская война, он продал американские ценные бумаги и очень жалел об этом, когда война кончилась и бумаги снова пошли в гору. Его мучила не только потеря денег, но и то, что он засомневался в успехе борьбы против рабства и поколебался в вере в американскую республику, которую называл «здоровой и органически развитой страной».

Здоровье его пошатнулось, у него был диабет. Врачи советовали ему ехать в Карлсбад на воды, но он не хотел ехать в косную императорскую Австрию, когда-то выдавшую Бакунина русскому царю. Врачи просили его умерить гастрономическую роскошь ресторанных обедов, но он не хотел их слушать и жил, как прежде. Но как прежде не получалось, в самом воздухе произошли изменения, исчез воздух идеализма и свободы, которым он дышал, а в новой трезвой эпохе он ощущал себя потерянным и лишним. Он ездил по Европе, выбирая новое место жительства, думал о Париже, который то бодрил его, как шампанское, то наводил тоску, как Санкт-Петербург. Но и в Париж он не хотел, пока там был отвратительный Наполеон III. В Женеве он жил в роскошной вилле Chateau Boissiere, которую до него занимала русская великая княгиня. «О женевских эмигрантах он говорил с отвращением. Они его оскорбляли умышленно. Один кричит нарочно через улицу: “Герцен! Герцен! Будете дома?” – без всякой надобности, но чтобы показать: вот как мы его третируем»[71].

Они видели в поседевшем барине, живущем во дворце с парком и картинами, обломок прошлого и не без наглости требовали от него денег, а кроме денег он ничем не был интересен им.

Он думал о смерти. «Конец, как и начало, придёт случайно, помимо сознания и разума. Я не буду стремиться ни ускорять, ни избегать его».

Жить в отрешении от мира он никогда не мог. Ему нужен был весь огромный, беспокойный, куда-то летящий, к чему-то стремящийся мир, наполненный людьми, исчерканный дымом труб, мир в гуле голосов, звучащих на площадях и в гостиных, мир со стуком колёс кэбов и омнибусов, по крышам которых барабанил дождь. Поэтому в Париже он ходил на собрания и лекции, посещал сходки и встречи, слушал и спорил и повсюду и всегда был европейцем с душой русского. В Зале капуцинов на лекции революционера Вермореля было душно и жарко, его продуло, он заболел. Это было воспаление лёгких, осложнённое диабетом. За день до смерти в пять утра Герцен попросил дать ему хлеба, но в его гостеприимном, радушном, хлебосольном доме по странной случайности ночью не могли найти ни ломтика. Всё-таки отыскали сухарик, дали ему.

На похоронах Герцена в Париже было «человек тридцать разных мужчин… ни одного из русских». Единственный русский, Николай Тургенев, из-за больных ног не мог подняться по лестнице и долго ждал на улице, пока вынесут гроб. «Четверо служителей подняли ящик и понесли его мимо нас; все оставались в каком-то бесчувственном равнодушном безмолвии».

Гончаров

Ту жизнь восстановить невозможно, а представить трудно. Никакое кино не поможет. Только внутри себя, внутренним взором, мы можем увидеть большой каменный двухэтажный – восемь окон по фасаду – купеческий дом в Симбирске, по двору которого расхаживали павлины и цесарки. Дом был окружён флигельками, в которых жили десятки слуг, державших у себя кто канареек, кто чижиков, кто щеглов. Птичьим пением звучал этот дом. Здесь он родился.

«Этот был мальчик живой, огонь». Зная, каким он стал впоследствии, каким он был взрослым, какой образ неспешности и русской лени он создал, мы можем и не поверить, что это о нём. Но нет, его отчим ошибаться не мог. И брат Николай не мог, а он ведь сказал о молодом Гончарове, что «ветреный был». И вообще в описаниях молодого Гончарова мы видим человека до крайности живого и подвижного: взгляд насмешливый, энергичные жесты белых, «фарфоровых», рук, беспрерывная игра цепочкой часов, на которой у него висели ножичек, вилочка, бутылочка… «Беспечный и беззаботный, он и в эти лета играл в жизнь»[72]. Это – о Гончарове в 35 лет.

Он любил возиться с детьми. Переполненный радостью жизни, пускался в пляс и визжал, как цыганка: «Ай, дядя, жги!» Падал на колени перед гувернанткой и картинно пел ей романс.

«В пору своего расцвета Гончаров был полный, круглолицый, с коротко остриженными русыми баками на щеках, изящно одетый мужчина, живого характера, с добрыми, ласковыми светло-голубыми глазами»[73].

На многое в литературе он не претендовал, писал пародии. Первые свои произведения, «Лихая болесть» и «Нимфодора Ивановна», подписывал Г. или И. А., стесняясь и робея выставлять себя как автора. В газете «Голос» он вообще писал без подписи. Рукопись своего первого романа – «Обыкновенная история» – он отдал на прочтение и суд Языкову, тот прочитал три страницы, заскучал, куда-то сунул рукопись и забыл о ней. А Гончаров год ждал его отзыва.

В то время люди, собираясь у кого-нибудь на квартире, слушали, как автор вслух читает свой роман. Такое в наше время и представить трудно: чтобы мы, сидя в креслах, час, и два, и три слушали, как нам читают. А тогда это было – первейшее дело для писателя. Прежде печати, прежде публикации читали свои романы и повести друзьям и знакомым и Гоголь, и Тургенев, и Гончаров. Свой «Обрыв» он читал трём людям, графу А. К. Толстому, его жене и Стасюлевичу, целую неделю, каждый день, с двух часов до пяти! Для Гончарова это было особенно важно, потому что скромный купеческий сын (своего купечества он стыдился) и небольшой чиновник был не уверен в себе, ждал замечаний, хотел одобрения. Читал он без страсти и актёрского разыгрывания текста, ровно, спокойно, выдержанно.

У Гончарова не было огромного состояния, как у Тургенева и Толстого, войти в литературу барином он не мог, жить на доходы от публикаций не мог тоже, даже когда стал известным писателем. Он должен был, по его же словам, заботиться о «добывании содержания», то есть служить, и служил тридцать лет, был и секретарём в канцелярии, и переводчиком в департаменте, «да ещё потом цензором, господи прости!». Цензор Никитенко говорил, что Гончаров сидит на двух стульях, то есть хочет и начальству услужить, и писателям понравиться; но иногда он плотно пересаживался на один и давал отпор цензору Осипу Пржецлавскому, который, кстати, и сам писал под псевдонимом Ципринус. Пржецлавский требовал усилить, закрутить, запретить и тому подобное. Это Гончарова не спасало, стоило писателям сойтись вместе, как его обвиняли в том, что он не борется, не противостоит. А он отвечал, «что же ему было делать? У него ни горла, ни лёгких не хватило кричать против решения совета, да и притом, как тут поступать, когда делается внушение свыше, то есть со стороны министра»[74].

Другие писатели не очень хорошо отзывались о нём. Григорович говорил про «холодность его темперамента». Скабичевский сказал о нём «истый бюрократ и в своей жизни и в своих романах с их бюрократическими идеалами»[75].