Люди и встречи - Владимир Германович Лидин Страница 15

которая, по слову поэта, никогда не ржавеет. Суть не только в том, что с Дальним Востоком Фадеева связывали первые, самые свежие впечатления юности, его первая борьба за великую правду Советской страны. Нет, самый воздух Дальнего Востока, его природа, широта его людей, дыхание Уссурийской тайги, великолепные по размаху и красоте ландшафты — все это глубоко лежало в душе Фадеева.

В 1935 году, оказавшись на Дальнем Востоке и редактируя журнал «На рубеже», он пишет оттуда письма, полные любви к родному краю.

«...В день нашего приезда в Хабаровск редактор «Тихоокеанской звезды» послал тебе телеграмму с приглашением приехать на Д. В., а я (также телеграфно) сообщил тебе свой адрес. Получил ли ты сие и как намерен поступить? Нас встретили здесь исключительно тепло. Распечатали в газетах биографии, отрывки, портреты... Я уже путешествовал по глухим пограничным районам Амура и насмотрелся не мало интересного. Скоро наступит зима — пора охоты, — и я могу гарантировать тебе прекрасную вылазку в тайгу. Скорей кончай свой роман и приезжай...»

Он ждет писателей, которые должны этот край прославить, его «Разгром» был только заявкой в нашей литературе на широкую тему о Дальнем Востоке.

«Я в середине июля уеду на Камчатку до конца августа», — пишет он в другом письме. «Как хорошо было бы спутешествовать вместе. Если не успеешь к этому времени, приезжай в сентябре — в это время в крае прекрасная погода и хорошая осенняя охота». «По газетам вижу, что ты никуда не уехал, а к нам тоже почему-то не едешь, — продолжал настаивать он еще в одном письме. — В частности, не двинешь ли со мной в конце марта или в начале апреля на Камчатку?»

Я был занят другой работой и жалею до сих пор, что не внял тогда призыву Фадеева и не провел с ним на Дальнем Востоке несколько месяцев, которые, конечно, остались бы в памяти на всю жизнь.

Меня всегда располагала к Фадееву его страсть к литературе и ее знание. Как-то, уже в давние годы, придя ко мне и проведя у меня почти целый день, Фадеев вдруг по какому-то поводу сказал восхищенно:

— А все-таки никто лучше Пушкина не сумел передать нарастающей душевной тревоги. Ты только послушай, как это звучит:

Все тот же сон! возможно ль? в третий раз!

Проклятый сон!.. А все перед лампадой

Старик сидит да пишет — и дремотой,

Знать, во всю ночь он не смыкал очей... —

и он прочел добрые три страницы из «Бориса Годунова», почти весь диалог между Григорием и Пименом, тут же добавив, что и у Алексея Константиновича Толстого тоже хорошо передано нарастание душевной тревоги. И за «Борисом Годуновым» Пушкина последовал «Царь Борис» Алексея Толстого, целый монолог, который, нисколько не затрудняясь и не напрягая памяти, прочитал Фадеев. Я предположил тогда, что он пишет историческую пьесу и поэтому начитался исторических драм за последнее время. Он стал смеяться совершенно по-детски — он смеялся всегда заразительно, непосредственно, именно как-то по-детски.

— Нет, исторических пьес я не пишу и не собираюсь писать. Хочешь, могу почитать и из Блока?

И, помнится, он прочитал еще отрывок из «Возмездия».

Как это часто бывает у людей серьезных и много думающих, детское оказывается в большой степени им присущим. Однажды у меня были затруднения с изданием одной из моих книг. Фадеев взялся прочитать ее. Вскоре он позвонил мне по телефону и попросил зайти в Союз писателей.

— Слушай, — сказал он сразу же, как только я вошел в комнату, — у тебя в романе есть серьезная ошибка. Ты пишешь, что грибы «пыхалки» ядовиты... это совершенно неверно. Молодые пыхалки съедобны, они ядовиты только, когда вызревают споры.

Конечно, у Фадеева были еще и другие замечания, более существенные, но было как-то необычайно мило, что он начал с грибов. Грибник он был отличный. Мы совершили с ним не одну экскурсию по лесам в Переделкине, когда оно еще не было застроено и когда, действительно, густые леса окружали первые два десятка только что построенных дач.

Он любил жизнь, людей, природу, книги, стихи; любил песни — и сколько раз приходилось видеть его поющим в кругу литераторов. Фадеев много и неутомимо работал: читал книги, рукописи, писал рецензии, выступал как критик, выступал как оратор. Но при всем многообразии своей деятельности он всегда сетовал на то, что мало написал. И в то же время он был человеком большой трудоспособности. Я помню годы, когда он писал «Молодую гвардию». Он жил одиноко на своей даче, и мы встречались нередко на станции или в поезде: в те годы он почти не пользовался автомашиной. Иногда в его руках была тяжелая кошелка с овощами: он отвозил выращенные им овощи матери в Москву. Он писал свою книгу в затворничестве, мало видясь с людьми. Но, может быть, для писателя важно не столько увлечение работой, сколько выработанная привычка писать ежедневно, пусть это будет хотя бы несколько строк. По своему темпераменту, опыту и таланту Фадеев, конечно, должен был написать значительно больше, чем написал, и он всегда сознавал это.

Придя как-то ко мне, он захватил с собой одну из своих книг: это был второй том так и не законченного романа «Последний из удэге».

— Видишь, какая штука, — сказал он иронически, — везу, везу и никак не могу свезти романа, — хотя в действительности это огорчало его.

Он раскрыл книгу, задумался и сделал после обращения по имени надпись:

«...второй том затяжного труда со старинной симпатией и с большим сожалением, что не могу подарить первый за отсутствием переизданий».

Потом, поглядев в окно, за которым стоял хмурый мартовский день, дописал:

«Москва. Рано тает снег. И это очень забавно. Ал. Фадеев (эсквайр). 7.III.41 г.»

— Почему же забавно, что рано тает снег? — удивился я.

— Конечно, забавно, — ответил он, не задумавшись. — Он уже серый, то есть он белый, но уже серый и весь изъеденный.

Фраза была не очень складной, и Фадеев засмеялся.

Впоследствии, раскрыв «Молодую гвардию», я в первых же строках прочитал такую же не очень складную, но прелестную фразу в описании Ули, как выглядит водяная лилия:

«...ведь она не белая, то есть она белая, но сколько оттенков — желтоватых, розоватых, каких-то небесных, а внутри, с этой влагой, она жемчужная, просто ослепительная...»

Шли годы, и