Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - Сергей Леонидович Фокин Страница 15

Книга вызвала большой интерес, причем не только среди славистов, что, по всей видимости, подтолкнуло Паскаля к созданию более притязательного и более пространного труда, который вышел в свет в 1970 году в серии «Славика» в Лозанне[66]. Вторая книга называлась «Достоевский: жизнь и творчество» и также была построена по хронологическому принципу, однако отдельные части монографии были существенно расширены, при этом изменилась сама направленность работы Паскаля, которая, строго говоря, вылилась в добротную духовную биографию русского писателя, сразу вошедшую в классический канон французской научной литературы о Достоевском. C течением времени книга была переиздана в карманном формате издательства «Агора» в серии «Идеи, искусства, общества» и с тех пор считается самым авторитетным во французском университетском мире «введением» в жизнь и творчество Достоевского

Вместе с тем, характеризуя эту книгу в целом, необходимо подчеркнуть, что это — не совсем академическое, университетское литературоведение. Перед нами своего рода итог размышлений Паскаля о русском писателе, его месте в русском обществе, его воздействии на саму русскую жизнь; начало этих размышлений находится, как мы помним, в августе 1917 года, в предреволюционном Петрограде, где французский лейтенант пытался понять правду русской жизни. Другими словами, перед нами итог более чем пятидесятилетнего опыта погружения французского мыслителя и ученого в бездны Достоевского. А если судить по тому обстоятельству, что, кроме Аввакума, Достоевский оказался единственным русским писателем, которому Паскаль посвятил отдельное монографическое исследование, то можно утверждать, что бездны автора «Идиота» представлялись ему безднами самой русской жизни. Словом, «Достоевский» Паскаля — это Достоевский — пророк той самой «русской религии», которую французский ученый искал на протяжении всей своей жизни.

Глава четвертая

РЕНЕ ЖИРАР

В отличие от всецело обусловленного литературой, психологией и психопатологией писателя Достоевского, представленного в книгах Доминик Арбан, в противоположность той многосложной фигуре романиста-мыслителя на историческом фоне литературной, общественно-политической и религиозной жизни России середины XIX века, что была воссоздана в трудах Пьера Паскаля, образ жизни и творчества русского писателя, введенный в мировую интеллектуальную культуру работами Рене Жирара (1923–2015), был определен философской антропологией желания, психологической теорией европейского романа и… культурными горизонтами американских университетов, где складывались начальные версии литературоведческой концепции ученого.

Действительно, рассматривая представление Достоевского в рамках философско-теологической системы Жирара, важно не упускать из виду того культурно-исторического обстоятельства, что автор концепции «миметического желания», престиж которой для гуманитарных наук XX века сравнивают с фурором, произведенным в культуре XIX столетия теорией эволюции Ч. Дарвина[67], начинал свой путь к академическому олимпу с оригинального курса по истории и теории европейского романа, который он читал в начале-середине 1950‐х годов в различных американских университетах, в том числе в элитарном женском колледже Брин-Мар, входящем в ассоциацию Seven Sisters — семерку наиболее престижных женских университетов США[68].

О направленности этого курса можно составить представление по одной из первых публикаций начинающего литературоведа — статье «Роль эротизма в прозе Мальро», вышедшей в свет в 1953 году на английском языке в авторитетном журнале «Yale French Studies»: в ней нет ни единого намека на теорию миметического желания, представленную через несколько лет в первой книге ученого, зато прекрасно воспроизведена стратегия соблазна, характерная для мысли Жирара, формировавшейся под сенью жгучего внимания американских юношей и девушек в цвету: идея о том, что эротизм есть форма насилия или завоевания другого, могла вскружить голову даже самым ревностным пуританам и пуританкам.

В этом этюде намечаются черты метода рассуждения, который будет задействован в позднейших работах: Жирар-литературовед работает не с формально-структурными элементами текста, а с философско-психологическими константами, выражаемыми персонажами, которых создает писатель, задействующий в своих созданиях персональный опыт и изживающий в себе смутные наваждения через литературный мимезис, где действующими лицами выступают проблематические, или концептуальные, персонажи романа. Таким образом, поэтика романов Мальро определяется борьбой двух стихий человеческого существования, которые для обыденного сознания предстают как противоположности, но в романе обнаруживают свое сущностное родство: «Мальро изображает смерть в понятиях эротизма, тогда как сексуальность взывает к смертоносным фигурам»[69]. Так или иначе, но важно сознавать, что пропедевтические начала теории Жирара, восходящие к его преподавательской деятельности в Америке, образуют как самые соблазнительные, так и самые сомнительные элементы его концепции.

Именно в ходе занятий с американскими студентами Жирар проникается убеждением, что истину следует искать не в философских системах, последовательно отрицающих друг друга, не в теоретических конструкциях, законосообразно опровергаемых прогрессом научного знания, а в литературе, все время остающейся хранительницей тех достоверностей, которые некогда были открыты писателями. Истины литературы не устаревают, в отличие от истин философии или научных теорий. В этом отношении истины, открытые литературой, подобны истинам Священного Писания и требуют соответствующего интеллектуального усилия.

Кроме педагогического начала, отличающего концепцию творчества Достоевского, представленную франко-американским ученым, важно не упускать из виду того обстоятельства интеллектуальной истории Франции, что теория романа Жирара могла бы занять видное место в галерее прочих достославных литературоведческих учений XX века, поскольку в ней счастливо сочетаются оригинальная концепция литературного творчества, эффектная социально-психологическая доктрина и интегральная философия человека.

Иными словами, нам не следует упускать из виду, что основополагающие концепции мыслителя, завоевавшие признание по всему миру, обязаны своим происхождением ранним литературоведческим штудиям: идет ли речь о доктрине миметического желания, теории насилия и сакрального, анализе фигуры «козла отпущения» или учении о христианстве как радикальном опыте преодоления господства религии виновных и учреждения западного мира на жертвоприношении невинного Христа. В общем и целом мы исходим из того, что именно к смелому наброску теории романа, представленному в книге «Романтическая ложь и романическая истина» (1961) и дополненному в ряде других ранних работ, восходят позднейшие разработки Жирара по философско-религиозной антропологии. Как энергично замечает С. Н. Зенкин в конце предисловия к русскому переводу этой книги:

Как бы там ни было, исходной позицией, откуда Рене Жирар начал свой путь к объяснению «жизни» — антропологии, религии и истории, — была не наука, а художественная литература. […] У Жирара-критика литература, пытаясь объяснить себя своими собственными средствами, вырабатывает амбициозную нарративную модель, доказавшую во многих отношениях свою эффективность и способную оплодотворить собственно научную теорию — разумеется, при условии проверки и уточнения. Бездумно следовать, подражать Жирару было бы неосмотрительным актом