Александра Потанина - Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь Страница 142

После нескольких дней в горах мы, наконец, спустились в Чентуфуйскую равнину; здесь ландшафт опять изменился. Перед вами почти все пространство залито водой; лишь оазисами выдаются деревеньки, осененные рощами бамбука, как будто гигантские страусовые перья опушают берега озер, или на холмах густые рощи туи скрывают красивые дома кумирен. Фасады некоторых из них и ворота, ведущие в их владения, иногда необыкновенно красиво украшены резьбой и покрыты красками, как будто это эмалевая игрушка. Чем ближе мы подходили к Ченту-фу, тем гуще было население. Последний день перед деревней, почти не прерываясь, шли по обе стороны дороги; ней было так людно, как в самое бойкое время на нашей иркутской большой улице. Носилки встречались почти на каждом шагу, не говоря уже о носильщиках тяжестей.

Носильщики, по-видимому, составляют особый класс населения в Китае; несмотря на общность профессий, они резко отличаются от извозчиков и погонщиков мулов. Последние одеваются чистенько в платье крестьянского покроя из грубой синей ткани, носильщики носят городской костюм, но он почти всегда с чужого плеча и притом иногда представляет одни лохмотья. Когда к нам в Си-ань-фу явились носильщики, мы были смущены их видом; нам казалось, что они представляют подонки городского общества; мне думалось, что только нас взялись нести такие оборванцы, и я конфузилась наших носильщиков, но потом мы увидали, что наши сравнительно франты; у других, даже чиновников-китайцев, встречались почти полуголые.

По-видимому, это народ, который владеет только крепкими мускулами и здоровыми желудками; зарабатывая сравнительно много, они ничего не сберегают; в дороге едят хорошо, и все свободное время проводят за карточной игрой, может быть, благодаря тому, что другие удовольствия – водка и опиум – им недоступны, как отнимающие силу. Между тем, как «извозчик» имеет некоторую собственность – телегу, мулов, может быть, даже землю, дом, крестьянское хозяйство, – носильщик не может иметь даже запасного платья, и, отправляясь в дальний путь, он одевается легко, как летом, хотя бы это было и зимой. Зато, находясь постоянно на службе у лиц привилегированного класса, они привыкли и на себя смотреть, как на привилегированных. Им, т. е. носильщикам, всегда уступают дорогу, в дянах им дают отдельную комнату и теплые одеяла на ночь; как только они приходят, им греют теплую воду, и они моют лицо, руки и ноги; ямщики не пользуются и половиной этих удобств, они даже всегда останавливаются в разных дянах; наши мульщики, привезшие наш багаж, всегда отправлялись ночевать в другой дян, может быть, более дешевый, а может быть, только боле приспособленный для их потребностей.

Быть носильщиком далеко не легкая работа, – у многих плечи или шеи стерты, ноги иногда пухнут, но, по-видимому, за эту работу берутся уже только здоровые люди; слабые и старые оставляют эту профессию или переносят маленькие тяжести на коромыслах и в корзинах.

Дорджи, бурятский мальчик[145]

Далеко, очень далеко отсюда, больше, чем за пять тысяч верст от Петербурга, а именно в Восточной Сибири, есть, как моим читателям, вероятно, известно, большое озеро Байкал. Озеро это так велико, что окрестные жители зовут его морем. В длину оно около восьмисот верст, а ширина его в самом узком месте доходит до двадцати верст. В это озеро впадает р. Селенга, которая начинается в Монголии, а вытекает из него Ангара, впадающая в Енисей. Вам уже, вероятно, известно, что Восточная Сибирь на юге граничит с Монголией и Маньчжурией. Озеро Байкал, хотя и находится в пределах Русского государства, но около него, а также и по Селенге, живет не русский народ, а народ монгольского племени – буряты. От русских буряты отличаются и наружностью, и образом жизни, религией и языком. Впрочем, в настоящее время они уже начинают заниматься земледелием, а лет сто или даже пятьдесят тому назад они были еще кочевники, скотоводы.

Это предисловие написала я потому, что мне хочется рассказать вам историю одного бурятского мальчика, отданного в русскую школу.

Лет пятьдесят тому назад, неподалеку от пограничного города Троицкосавска, примыкающего к столь известной слободе Кяхте, на берегу Селенги можно было видеть группу деревянных построек. Издали ее можно было принять за деревню, но, всматриваясь внимательнее, нельзя было не заметить, что здания, которые мы приняли было за деревенские дома, скорее походят на сараи: в них нет окон, и в кровле каждого виднеется большая четырехугольная дыра; однако дымок, который вился над каждой кровлей, играющие дети у некоторых дверей и кое-где разбросанные телеги показывали, что хоть это была и не деревня, а все же таки и не пустынное, а жилое место.

Действительно, это был бурятский улус, известный под названием Кутетуевского улуса. Каждый день утром и вечером картина оживлялась; к каждому жилью, с окружающей их степи, тянулись вереницы коров; женщины выходили им навстречу и впускали скот в загородки, окружающие каждый дом; в то же время дети – мальчики и девочки – пригоняли туда же телят, а подростки, верхом на лошадях, загоняли к домам табуны лошадей. В загородках, под открытым небом, начиналось доенье скота, слышался говор, смех, иногда песни на незнакомом для нас бурятском языке; местами зажигали костры. Ночью все стихало, а наутро опять начиналась жизнь, пока опять скот не выпускали из загородок. Он разбегался снова по окружающей степи, без всяких пастухов и охраны: только телят не пускали бродить на свободе, а отводили на особый огороженный забором лужок, да овец провожали в ближайшие горы старухи с веретеном в руках или маленькие пастухи и пастушки.

Однажды в июльское утро 18** года, в одну из крайних построек описываемого нами улуса вошла бурятская женщина с большим ведром только что надоенного молока. За ней следом маленький мальчик тащил другое ведерко поменьше, которое служило ей подойником. Мать была в черной плисовой шапке, из-под которой на ее грудь спускался целый набор серебряных украшений. Две косы были распущены по плечам. Одета она была в синий порядочно затасканный халат и плисовую безрукавку. Мальчик был без шапки, волосы у него спереди были гладко острижены, а сзади заплетены в косу; на нем был также длинный халат и самодельные сапоги. Смуглый цвет лица и узкие, как будто постоянно смеющиеся, глаза не мешали ему быть красивым. Звали его Дорджи. И вот о нем-то я и хочу рассказать вам.

Жил он, как и все бурятские дети, очень счастливо; родители его очень любили, и хотя у него не было ни игрушек, ни удобной кроватки, ни стола, ни стула, ни умывальника, и даже никогда не было больше одной рубашки и одних панталон (новые ему шили тогда только, когда старые совсем разваливались), тем не менее он чувствовал себя очень счастливым. Спал он в общей комнате на разостланном на полу войлоке, умываться по утрам бегал на Селенгу, пил, сколько ему хотелось молока, закусывал домашним сыром, а когда большие варили себе баранину, он получал вкусную кость с мясом, которую он мог обгладывать, сколько ему хотелось, не заботясь о том, что жир мажет ему щеки и течет по пальцам. Дорджи, если у него была на то охота, помогал отцу или матери по хозяйству: загонял баранов или разыскивал далеко ушедший скот, носил воду из Селенги или помогал матери нянчить своего маленького брата; но все это он делал без всякого принуждения, и иногда ему более нравилось убегать с товарищами в поле или в лес на ближайших горах, – и он исчезал из дому с утра.