Преступление, искупление и Голливуд - Донал Лог Страница 14

Чувак, с которым я дрался в тот раз, не дотягивал до боксера, так что я легко достал его серией джебов. Может, на улицах он и был достойным соперником, но на ринге я смешал его с дерьмом.

В такие моменты тюрьма напоминала обычную жизнь, которую я когда-то знал. Но иногда я начинал бояться, что стены превратят меня в того, кого я не узнаю. Однажды я играл в домино во дворе и выбил четыре пятерки – все равно что флэш-рояль в покере. К тому же на кону были немалые бабки. Я уже чувствовал сладкий вкус победы. Настал ход черного парня. Белые, черные и мексиканцы играли друг с другом, только когда речь шла о крупных ставках. Соперник надолго задумался, но я терпеливо ждал, потому что знал, что взорву всем мозг своей комбинацией. Деньги так и манили. Черныш наконец-то сделал свой ход, и настала моя очередь. На стол опустилось еще больше денег. В азарте я не заметил, как к столу подкатил еще один чувак – людей вокруг была тьма. А потом – бам! Бам! Бам! Мужика, склонившегося над столом рядом с моим черным соперником, три раза ткнули ножом в спину и один – в шею. Видимо, лезвие задело артерию, потому что кровь захлестала во все стороны. Я машинально закрыл лицо, и она запачкала мне рукав и ладонь.

Меня схватил Тай.

– Ты что творишь, мудак? Пора валить!

– Нет, нет! – я показал ему свои домино. – Надо играть дальше!

– Да какая разница?

– У меня пятерки!

Тая это не впечатлило.

– Надо уходить.

Я последовал за остальными. Надо было вернуться в камеры, прежде чем охрана закроет двери во двор, иначе придется торчать на улице.

Вернувшись в свою клетку, я впал в ярость. Я так крепко сжимал в руке заляпанные кровью домино, что они врезались мне в ладонь. «Когда я успел превратиться в животное? Когда?», – думал я.

С точки зрения тюремной системы, я превратился в того, кого называют «институционным терпилой». Для администрации этот статус значит «делайте с ним все, что хотите, черт возьми, потому что от него слишком много проблем». Хотя некоторым охранникам я нравился, потому что был боксером и собирал долги, но все же я проворачивал сомнительные делишки слишком часто, чтобы на это продолжали закрывать глаза. О том, что я помогал Ричарду сбывать героин, знали все, и кто-то из крыс вполне мог донести об этом охране. Против меня играла и национальность. Когда заключенные становились слишком организованными, их разделяли и распределяли по разным учреждениям.

В итоге меня перевели в «Фолсом». На моей груди едва успели высохнуть чернила новой татуировки – большой, горячей чарры в сомбреро. Чаррами называли мексиканок, которые поддерживали Панчо Вилью[33]. Они таскали на себе винтовки и динамит, дрались наравне с мужчинами. Мою мне набил Гарри «Супер Еврей» Росс, чувак из моего родного района Пакоима. Позже он стал всемирно известным татуировщиком, но моя чарра стала его первой работой. Гарри начал заниматься тату в 1965 году в «Сюзанвилле». Я выбрал большой рисунок, потому что думал, что буду сидеть десять лет. Если бы я знал, что отсижу только четыре года, сделал бы что-то поменьше – щеночка, например. Другие заключенные забивались ацтекскими воинами, но я не хотел изображать на себе мужика. Для работы Гарри использовал три басовые гитарные струны, продетые через расплавленные зубные щетки, китайскую тушь или расплавленные шахматные фигуры. В «Сюзанвилле» он закончил контур, а потом я порезал лицо одному мужику в «Магалии» и отправился за это в «Сан-Квентин». Когда Гарри тоже попал туда, он наложил тень, но потом меня сослали в «Фолсом».

– Не трогай тату, – сказал мне на прощание Гарри. – Дождись меня на новом месте.

Гарри действительно потом оказался в «Фолсоме» и почти закончил работать над рисунком, когда меня перевели в «Соледад».

Глава 5. Помощь, 1968

Тюрьма забирает лучшие годы человеческой жизни, бесценные годы, которые можно было бы провести в обществе, на работе и с детьми. Но я был уверен, что мне не светит спокойная жизнь на гражданке. Я знал, что проведу остаток своей жизни за решеткой, а потому делал все, чтобы в тюрьме со мной считались.

У меня были связи и бабки. В тюрьму большая часть денег поступает от семей заключенных; контрабанду проносят на свидания, но охрана и персонал тоже прикладывают к ней руку. Они называют это «черной экономикой». Валюту за решеткой обменивают на продукты, наркотики и прочие вещи первой необходимости.

В 1961 году в окружной тюрьме Лос-Анджелеса я понял, какими разными могут быть эти «прочие вещи». К тому времени за любой решеткой я чувствовал себя как дома. Меня запирали так часто, что к тюремным стенам я привык больше, чем к гражданке. Ожидая своего трансфера в «Трейси», я познакомился с грязным, тощим белым пацаном. Он был так беден, что вместо ремня обматывался куском бечевки, чтобы штаны не спадали.

На пацана наехали черные, и он пришел к нам за защитой, вот только платить ему было нечем. Мне стало его жаль. Было понятно, что ближайший душ в своей жизни он примет только в тюрьме. В камере нас сидело трое: Джонни Ронни, Тахо и я. Мы сказали, что присмотрим за ним, если он будет убираться в нашей клетке, и разрешили ему спать рядом, чтобы зэки видели, под чьей он защитой.

Спустя пару дней пацан сказал мне, что у него есть сверхспособности и он может обеспечить нам приход без наркоты. Делать было нечего, так что мы решили попробовать.

Он провернул с нами что-то вроде управляемой медитации. Пацан просто рассказывал, как делает самокрутку, поджигает ее, глубоко затягивается, и мы трое внезапно почувствовали себя укуренными.

– Ваши тела помнят это чувство, они знают, что делать, – объяснил парниша. – Они как будто включают кайф самостоятельно, так это и работает.

Меня тут же осенило. На следующий день я спросил его:

– Если ты можешь провернуть такое с травой, то и с героином получится?

Он согласился попробовать, но потребовал от нас максимальной концентрации. Мы сели и закрыли глаза. В течение пятнадцати минут пацан до мельчайших деталей рассказывал нам, как мы втроем покупаем наркоту, находим укромное место, подогреваем героин в ложке, набираем его в иглу и пускаем