Хорольская яма - Евгений Степанович Кобытев Страница 13

и открывают их. Каждому, намерзшемуся за день, хочется попасть в сарай. Тысячи людей устремляются к узким воротам, и здесь образуется страшная давка. Толпа заносит людей на колючую проволоку, полицаи глушат палками передних. Слышится брань, стоны, хрипы, вздохи, вскрики сдавленных, поскрипывание столбов ограды, сухой треск рвущихся о проволоку шинелей и характерное дзеньканье отцепляющейся от одежды колючей проволоки.

Как лодка, затертая ледоходом, плыву в толпе, медленно приближаясь к проходу.

Столбы ворот укреплены растяжками — канатами из колючей проволоки, привязанными к кольям, вбитым по обе стороны столбов. Только бы не нанесло на эти ощетинившиеся железными ежами канаты!..

Случилось то, чего так боюсь: толпа прижала меня грудью к колючей тяге. Рядом со мной, ближе к столбу, где канат выше от земли, люди, запаленно дыша, ныряют вниз; кто-то, протискиваясь, увлекает под канат мои дрожащие от напряжения слабые ноги. Ощетинившийся стальными иглами канат, как бульдог в мертвой хватке, медленно, но верно движется к шее, к лицу…

Представив себе, что будет со мной, с моими глазами, когда канат начнет рвать и терзать вместо шинели мое лицо, я прихожу в ужас. Собрав последние силы, резко поворачиваюсь спиной к канату и ныряю под него. Шинель моя, крепко зацепленная колючками, задирается. Закутавшись в нее с головой, барахтаюсь на четвереньках под канатом. Упираюсь руками в холодную грязь, еле отцепляюсь от цепкого каната и вскакиваю на ноги.

Вместе с другими бегу по грязи к сараям. Нельзя назвать, пожалуй, бегом тяжкий переступ ногами с наклоненным корпусом и протянутыми вперед для сохранения равновесия руками. Ослабев от голода, мы не способны бежать…

А в стороне от ворот стоят гитлеровцы и, наблюдая происходящее, весело ржут. Это для них ежедневное увеселительное зрелище.

Вот, наконец, и каменный сарай. Вскакиваю в его двери, прохожу в темную глубину, тускло освещенную дверью и маленькими окнами под потолком. В сарай входят поддерживаемые товарищами подобия людей, с ног до головы вымазанные вонючей грязью. Это затоптанные в давке. Без пилоток (они их потеряли в давке), дрожа от холода и нервного потрясения, широко расставив облепленные грязью руки, они бредут среди людей, отыскивая себе место. Вначале все невольно отстраняются от них. Затем, пока в сарае еще относительно просторно, кто чем может — ложками, щепками, сложенными вдвое ремнями, счищают с пострадавших холодную липкую грязь. Сарай быстро наполняется людьми, громко окликающими друг друга:　

— Савченко! Савченко, ты где?　

— Ваня, я здесь, давай сюда!

— Полухин! Семен! Ко-о-ля! — слышатся со всех сторон крики.

Помещение набито уже до отказа, все стоят друг к другу впритирку, а в открытые широкие двери с шумом ломятся оставшиеся на улице тысячи узников.

Реберные мышцы от давки устали. Жадно хватаю спертый воздух широко открытым ртом. Сдавленный со всех сторон, не могу глубоко вздохнуть. Хочу выбраться из сарая. Не могу…

«Ох, однако мы все здесь задохнемся!» — приходит в голову паническая мысль и, по-видимому, не только мне одному. Многие вылезают из толпы и ползут один за другим по нашим плечам и головам к выходу.

Постепенно протискиваюсь к выходу. Жадно хватаю ртом свежий воздух.

Поближе к сараям и проволочным заграждениям, где меньше размешана грязь, прижимаясь один к другому и навалившись один на другого, лежат дремлющие и спящие узники. Так сплавляются на льдинах вниз по реке во время весеннего ледохода на Ангаре и Енисее дикие серые гуси…

Разгоряченный давкой в сарае, я быстро остыл и замерз. Холодно, а хочется лечь, уснуть. Земля непреодолимо тянет к себе тяжелую голову. Спать, спать! Подойдя к груде спящих, обернув стынущие колени полами шинели, сажусь на землю и, подняв воротник, наваливаюсь корпусом на лежащего. Мой мимолетный, безвестный друг, проснувшись, не возражает против этого: своим телом в какой-то мере я укрываю его от ночного холода. И мы, не обмолвившись ни словом, засыпаем.

Я проснулся от озноба, охватившего все мое существо. Замерзли руки, ноги, колени, спина, грудь — сама душа замерзла. Скрюченный холодом, еле встаю на ноги. Кутаясь в полы шинели, ежась и стуча зубами, провожу остаток ночи на ногах: не решаюсь лечь на застывшую землю.

В темноте, среди груд спящих, бродят такие же, как я, мученики, и смотрят временами на Восток. Скоро ли кончится эта длинная, холодная, мрачная, проклятая ночь плена?!

Проходя около навеса, вижу висящие, с вытянувшимися носками, уже закостеневшие ноги. На одной нет обмотки: из-под армейских брюк на грязный ботинок выползли серые шнурки кальсон. Кто-то не вынес пыток голода, холода и бессонницы, кто-то не выдержал этой ночи…

Засветился на востоке холодный рассвет, пришло утро, и все началось в лагере сначала…

И пошли чередою дни и ночи упорной борьбы за жизнь, в которой разум твой, как бы отрешившись от тебя, будет рассчитывать каждый твой шаг, будет учитывать каждый шанс, а если нужно, будет принимать мгновенные, быстрые решения.

Вспомнив, как узники Петропавловской крепости, как Ленин в тюрьме занимались гимнастикой, я тоже начинаю заниматься гимнастикой. Днем, отойдя к проволочному заграждению, где относительно просторнее, сняв, если позволяет погода, шинель, делаю размашистые гимнастические упражнения. Проходящий по ту сторону проволоки пожилой часовой-немец в шлеме и с винтовкой за плечом останавливается и, изумленно вытаращив глаза, смотрит на меня. Он, возможно, считает меня помешанным. Я, не обращая на него внимания, продолжаю заниматься своим делом.

— Официр? — спрашивает он, постояв.

— Наин, солдат! — отвечаю я резко в паузе между упражнениями…

Не для развития своего немощного, обессиленного голодом тела, для которого физических упражнений в давках и толкучках лагеря больше чем достаточно, а для укрепления духа делаю я гимнастику…

В тесноте, в толчее быстро размножается наш новый лютый и беспощадный, как фашистская сволочь, враг — вошь.

Начался сыпной тиф. Вспыхнула в лагере и эпидемия дизентерии, распространившаяся с ужасающей быстротой.

С каждым днем, с каждым страшным преступлением (а сколько мы видим их каждый день!) все полнее и ярче показывает нам свое страшное лицо фашизм. Перед нами, обреченными, он не надевает масок, и мы видим ликующее, злобное, отвратительное лицо его.

В городе Хороле фашисты открыли госпитали, куда отправляют часть больных тифом, дизентерией, инфекционными болезнями, раненых и изувеченных побоями. Там, в жутких условиях, в тесноте, без медикаментов и перевязочных средств, ведут героическую борьбу за спасение жизни товарищей советские врачи и санитары из военнопленных. Госпитали завалены тифозными. Раздетые до нага, поражая своей худобой, валяются они в соломе.

В госпиталях проходят практику немецкие врачи Фрюхте и Гредер. Советские люди для них лишь подопытные животные.

После освобождения советскими войсками Хорола в списки военных