Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих Страница 13

второй культурной реальности. «Пишут и для редакции, и для „самиздата“ и этих вещей не путают, – рассуждал в середине семидесятых по поводу одного романа В. Семин, один из пограничных между первой и второй литературами авторов. – С другой стороны (с одной – редакция „Нового мира“, которая роман отклонила. – И. С.), „самиздат“ не примет. „Самиздату“ романы не нужны. Роман для „самиздата“ – роскошь. Кто станет его переписывать и перепечатывать? „Самиздат“ связан с фактом. Или с романами, построенными на фактической основе»[75].

Действительно, читать в «Невидимой книге» язвительные описания редакционного быта «Костра» или «Невы» куда интереснее, чем каких-то условных «Пламени» или «Невских просторов». Из двух противоположных эстетических установок – спрятать концы в воду, перерезать нити между прототипами и героями или, наоборот, подчеркнуть их невыдуманность, превратить вымысел в реальность – Довлатов открыто, откровенно и вызывающе выбирает вторую.

Но на этом пути писателя ждет привычная опасность, волчья яма: восстание, бунт реальности против ее эстетического запечатления. Люди простодушные, узнав себя в персонажах, просто обижаются на автора (чувства такого рода и через двадцать лет сохранились в «Заповеднике»)[76]. Интеллигентные натуры произносят умное слово «диффамация» – «опубликование в печати сведений (действительных или мнимых), позорящих кого-либо».

Примечательно, что этот аспект довлатовской прозы отметили и акцентировали старшие, писатели предшествующего поколения, эстетически (и этически?!) более консервативные.

«Родичи писателя Довлатова многократно были героями его рассказов.

А это давало мне редкую возможность судить о степени отдаленности или приближенности писателя к прототипам своих персонажей.

Имена он приводил подлинные, и по тому, как он их изображал, я порой мог судить и о его литераторской морали.

Случалось, он ею, к сожалению, пренебрегал», – аккуратно и корректно выражается И. Меттер уже после смерти Довлатова по поводу реальной основы «Наших» и «Чемодана»[77].

Давид Дар, сам литератор и персонаж довлатовской прозы, был не сдержанным, а неистовым. Эту историю честно пересказал Довлатов в эссе-некрологе «Последний чудак».

«В этой „Невидимой книге“ содержались беглые характеристики моих ленинградских друзей. Молодых писателей и художников. Доброжелательные иронические зарисовки. Нечто вроде дружеских шаржей…

Дар реагировал бурно. (Он уже жил в Израиле.) Наводнил Ленинград призывами избить меня» (МД, 288).

Позднее, уже в письме в Америку, Дар объяснился подробнее: «…Эта международная кампания была инспирирована вашим панибратским отношением к вашим же несчастным современникам… Подтрунивать можно над победителями – Львом Толстым, Владимиром Набоковым, Андреем Битовым, Сергеем Довлатовым, но подтрунивать над спившимися, припадочными, несчастными, всеми оплеванными, честными, мужественными ЖЕРТВАМИ литературы, на мой взгляд, непорядочно… За это следует бить морду. Любому…» (МД, 288).

Ахиллесова пята литературы «нон-фикшен» (или выдающей себя за таковую) уловлена здесь очень точно. Чтобы быть правдивой, она должна стремиться к точности и резкости, к бескомпромиссности.

Но реальные люди – не бессловесные литературные персонажи. Завершающее суждение о них, писательская «правда» рискует оказаться ложью или все же истиной, что временами еще хуже (попробуй заведомо, до конца, бесповоротно осознать, что ты – неудачник, подлец, бездарность). Вымысел, между прочим, часто и есть попытка уйти от ответственности перед реальностью.

Это старая и вечно новая тяжба.

Тургеневу, конечно, не доставило никакого удовольствия узнать себя в злой пародии «Бесов» (Кармазинов). Достоевский тщетно доказывал, что и в «Крокодиле» он не имел в виду Чернышевского. Перед Лесковым после публикации романа «Некуда», в котором узнали реальных людей, Писарев призывал закрыть все журналы и не подавать писателю руки (примерно так долгое время и было). «Попрыгунья» на несколько лет рассорила Чехова с Левитаном, которому объяснили, что фатоватый Рябовский – это же он. Уже в совсем недавние времена односельчане Абрамова и Шукшина, вычисляя себя в «героях», никак не хотели верить, что они изображены с добрыми намерениями и глубокой симпатией.

Во всех подобных случаях связь прототипа с персонажем узнавалась, но писателем не декларировалась. Довлатов в первых книгах «идет на вы», прет на рожон, оставляя в тексте подлинные имена-сигналы и тем самым отрезая себе путь к отступлению: это просто совпадение, вот и фамилия другая. В двух-трех местах первой редакции «Невидимой книги» были осторожные примечания: «Фамилии не называю. Это добрый человек, не знаю, что с ним произошло», «Р. умер. Его фамилию упоминать не следует»[78]. Но в «Ремесле» примечания сняты, а фамилии названы и упомянуты (3, 377), хотя прозрачно зашифрованы некоторые другие.

Судя по всему, поздний Довлатов чувствовал издержки такой открытой поэтики. Вряд ли тут спасало объяснение, что он был так же правдив и хирургически беспощаден к персонажу по имени «Сергей Довлатов». «Я пытался что-то объяснить… Писал о своих тяжелых комплексах. О разбитом сердце. О том, что я вовсе не победитель…» (5, 183). В применении к повествованию от первого лица существует общеизвестный эффект оправдания: мы склонны понять и войти в положение даже героя «Записок из подполья» или повествователя-убийцы в «Постороннем» Камю.

В поздних вещах – «Невидимой газете», «Иностранке», «Филиале» – приему «срывания масок» Довлатов предпочитает принцип маскарада. Прототипы перелицовываются, хотя и хорошо угадываются, что становится дополнительной краской стилистической игры.

В письме в таллинский журнал «Радуга», сопровождавшем первую «возвращенческую» публикацию довлатовской прозы, он специально оговаривал: «Я постараюсь, чтобы в рассказах, которые будут Вам посланы, не было реальных фамилий…»[79] Позднее были сделаны устные авторские указания о внесении в «Невидимую книгу» «некоторых изменений (касающихся в основном упоминания реально существующих фамилий)» (МД, 534). Но такие изменения не могли зайти далеко: это была бы уже иная книга и другая поэтика. Причем измененное в одном месте преспокойно остается неизменным в другом или третьем.

Так что в решении вопроса «было – не было» довлатовская проза остается (осталась) прихотливо-беспринципной, подчиняясь – эстетически – обозначенному в записных книжках этическому критерию: «Окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря – беспринципных» (5, 72).

Читателям, имеющим дело с реальностью текста, в общем, все равно, из какого жизненного сора все это выросло, на какой почве, датской или ленинградской, сходят с ума принцы-поэты и неудачники-газетчики. Для них это – герои Довлатова, первичные и безвариантные.

Свое утешение есть и у имеющих претензии к автору персонажей.

Если это настоящая литература, так она – единственное, что остается от ушедшей жизни и миновавшей эпохи. «Оказывается, как ни обидно быть отрицательным персонажем – а каким же еще? – персонажем быть лестно. Попадая в поле зрения довлатовской прозы – устной или письменной, – ты вовлекался в высокий круг обращения, иначе недостижимый» (МД, 471).

В ином, противном случае не о чем и говорить…

Видимые книги: Уроки чтения

И как книга, раскрытая сразу на всех страницах…

                    …Два молодых овала

сталкиваются над книгой, в сумерках, точно Муза

объясняет Судьбе то, что надиктовала.

Первые собственные тексты есть для рассказчика не просто освоение ремесла, но и выбор традиции. Материал фантазии и жизни сталкивается с культурными формами, укладывается и ориентируется в них. Соотношение «своего» и «чужого», сырого мяса реальности и осмысленного, названного опыта прежней культуры исторически меняется.

«Мы были ненасытными читателями и впадали в зависимость от прочитанных книг. Книги, может быть, благодаря их чисто формальной законченности, обладали абсолютной властью над нами. Диккенс был реальнее Сталина и Берии. Более чем что бы то ни было, романы определяли характер нашего поведения и разговоров, и девяносто процентов разговоров было о романах… В нравственном отношении это поколение было среди самых книжных в русской истории, и спасибо Тебе, Господи, за это… Начиналось с обыкновенного набирания знаний, но скоро стало наиважнейшим занятием, в жертву которому все приносилось. Книги стали первой и единственной действительностью, тогда как сама действительность считалась вздором и докукой… Это не было, как может показаться, еще одно потерянное поколение. Это было единственное поколение русских, нашедших себя, для кого Джотто и Мандельштам были императивами в большей степени, чем личное будущее»[80].

Можно, наверное, усомниться, было ли это поколение единственным. Для шестидесятников столетней давности тургеневские романы или «Что делать?» тоже