Часовщики. Вдохновляющая история о том, как редкая профессия и оптимизм помогли трем братьям выжить в концлагере - Скотт Ленга Страница 13

Но размер жалованья не имел значения. Почему? Было всего три магазина, продававших запчасти, так что все часовщики Варшавы приходили к Левинсону. Встречаясь с ними там, я спрашивал, нет ли у них какой‐нибудь работы на ночь. Скоро меня знали все мастера. Так что я считал, что мне просто повезло. Я никогда и не мечтал работать у Левинсона. Он был таким гройсе артик (большим человеком).

На второй неделе моей работы случилась ужасная трагедия. Сын Левинсона в воскресенье пошел погулять со своей девушкой. Началась гроза, и на них упало дерево. Девушка получила травмы, а у молодого человека был задет мозг – небех (какой ужас)! Он несколько дней пролежал в больнице и умер. Жена Левинсона скончалась несколько лет назад, и, кроме сына, у него никого не было. Он был отличным парнем: окончил университет (большая редкость в те годы), помогал отцу вести дела. Я плакал. Они были такими добрыми людьми!

После смерти сына Левинсону еще больше понадобилась моя помощь. Он поднял мне жалованье до двадцати злотых в неделю и стал относиться ко мне почти как к своему собственному ребенку.

С братьями я общался мало: у меня на это не хватало времени. Иногда приходил к ним в воскресенье, не более. По вечерам они встречались с друзьями, но я был слишком молод, чтобы войти в этот круг. Мне было всего девятнадцать.

Однажды в воскресенье, примерно за три недели до начала войны, я решил пойти искупаться на Вислу, реку, протекающую через город, и сломал лодыжку. Со мной никого не было, телефонного автомата поблизости не оказалось, так что я поймал первую свободную дрошке (извозчичья пролетка). Кучер помог мне забраться в повозку, и тут я понял: боже, у меня нет дома, где бы можно было отлежаться. Днем я не мог находиться в магазине Вайса. И тут я вспомнил, что его жена и сын уехали отдыхать и он остался один в квартире на Беднарской улице, которую они снимали у другой семьи. И я велел извозчику отвезти меня туда.

Вайса дома не было. Адела, продавщица, предложившая Вайсу нанять меня ночным сторожем, открыла дверь и разрешила мне войти. Ее семья владела квартирой и сдавала ее часть Вайсам. Она провела меня в комнату хозяина и положила на его кровать. Было очень больно. Когда Вайс пришел домой, он был очень любезен и предложил мне пожить у него несколько недель, пока жена и сын не вернутся с отдыха.

Адела познакомила меня со своими родителями и младшей сестрой, Лолой, – они все жили в этой квартире. У них был телефон, так что я мог связаться с братьями, позвонив в соседнюю с их квартирой лавку. У братьев телефона не было – дома его могли себе позволить только богатые люди.

На следующее утро Мейлех приехал на дрошке и отвез меня в больницу. У меня была медицинская страховка с работы у Левинсона – по закону хозяева обязаны были страховать своих работников, – так что больница не стоила мне ничего. Там сделали рентген и диагностировали перелом. Медсестры наложили мне гипс и выдали костыли. После этого я вернулся к Вайсу и позвонил господину Левинсону.

Тот дал мне недельный отпуск, пока гипс не сняли. Я сказал ему, что буду ходить на работу, даже если придется брать дрошке. Он ответил: «Слушай, мне нравится эта идея. Приезжай на дрошке, я за нее буду платить».

В первый день я явился на работу в обеденное время. Левинсон позвал меня пообедать вместе с ним. Такого раньше не случалось. Он отвел меня в первоклассный ресторан и заказал мне то же самое, что и себе. Я никогда не ел такой вкусной еды. Это было некошерное место. Хозяин не был религиозным человеком, но в остальном он был евреем до мозга костей.

Так и повелось: Левинсон платил за мой проезд до работы и обратно и водил меня с собой обедать в ресторан. Другие остались бы в постели, а я ходил на работу. Я не мог стоять за прилавком и ждать покупателей, но мог сидеть на табуретке и вставлять в часы камни, чему научил меня сын хозяина, когда был еще жив[31]. Магазин Левинсона был в Варшаве единственным местом, где имелось оборудование, позволявшее подобрать подходящий камень и вставить его в часы. Это была тонкая работа, требовавшая аккуратности: камень легко можно повредить. Так что даже со сломанной лодыжкой я был весьма полезен. Отец в Кожнице не доверял мне такую работу. Он всегда начинал нервничать, когда видел, что камень сломан. У него не было настоящих драгоценных камней, и ему приходилось экспериментировать с материалами, доступными ему. Вместо камня он брал маленький круглый кусочек латуни. В нем просверливалась дырочка, он ставился на место камня, и часы шли. Мой отец был искусным часовщиком. Конечно, латунь приходила в негодность быстрее, чем настоящий драгоценный камень.

В Варшаве нам не приходилось использовать латунь. У Левинсона были швейцарские детали, сделанные из стекла и стоившие значительно дешевле аналогов из рубина. За вставку стеклянного камня он брал полтора злотых.

Я сблизился и с Вайсом, и с Левинсоном и научился многому в часовом деле, и все благодаря сломанной лодыжке. Это была помощь свыше, настоящий мазл (удача).

В ту пятницу я был в магазине с господином Левинсоном. Мы услышали по радио, что немецкая армия пересекла польскую границу и наступает на Варшаву. Это было 1 сентября 1939 года.

Годом ранее Германия уже поглотила Австрию и Чехословакию, и мир ничего не предпринял[32]. Если бы власти мировых держав тогда остановили Гитлера, войны вообще могло бы не быть. Из радиопередач стало ясно, что англичане и французы все еще пытались вести с Гитлером переговоры. Увидев в небе самолеты, мы решили, что это польская авиация. Мы заблуждались.

Первые немецкие бомбы упали на улице Пилсудского, где находился магазин Левинсона. Это был самый фешенебельный район Варшавы. Там жили высокопоставленные государственные чиновники и аристократы. Это был нееврейский район.

Около полудня немцы сбросили бомбы на начальную школу, погибло пятьдесят шесть маленьких детей. Мы понимали, что началась война. На крышах школ и больниц в Варшаве нарисовали красные кресты, чтобы враг знал, что эти объекты нельзя бомбить согласно Женевской конвенции. Но собака-Гитлер