Архив еврейской истории. Том 14 - Олег Витальевич Будницкий Страница 13

марок, после чего дело оставалось за «малым»: собрать нужную сумму. Получив-де 300 тысяч марок от Либориуса, 200 тысяч от Симона и 100 тысяч от Алыпица, Иоффе передал Турову деньги в обмен на векселя. Никакого формального соглашения о сделке не составлялось, так как Иоффе и Альшица связывали многолетние дружеские отношения, а Либориус и Симон удовлетворились расписками. На словах условились, что если компаньонам удастся выручить целиком вексельную сумму, то Либориус получит 50 тысяч, а остальные — по 75 тысяч фунтов; сам Иоффе довольствовался комиссионными в размере 12 тысяч марок, выданными ему Альшицем в день расплаты с Туровым. Но, поскольку учесть векселя не удалось, Иоффе сдал их на инкассо в банк.

Следователю предстояло выяснить, действительно ли компаньоны передали Иоффе 600 тысяч марок, и понять, зачем понадобилось векселя, выписанные в Москве, учитывать в Берлине. Тут версия мошенников дала первую трещинку: Капланский сознался, что лично не знает и даже никогда не видел Турова. Дальше — больше: Альшиц, допрошенный 17 ноября в Берлине, отрицал свое участие в сделке, хотя 23 ноября вдруг изменил показания, якобы вспомнив, что занял у жены 25 тысяч долларов, которые передал Иоффе. Либориус сначала утверждал, будто снял деньги со своего банковского счета, занял у знакомых и сделал две закладные на свой дом в Берлине, но это не подтвердилось, ибо по одной закладной он получил всего 17 тысяч марок, а другую, на 100 тысяч марок, выдали в обеспечение его долга. Наконец, Симон тоже даст показания, что не давал никаких денег на векселя, хотя Иоффе пытался его подкупить, склоняя к даче ложных показаний.

4. Разоблачитель

Допросить самого Литвинова-младшего не удалось, ибо в ночь на 11 ноября он скрылся: уехал из Парижа в Брюссель, где подготовил свои «разоблачения» — записку на полтора десятка страниц, раскрывавшую «тайны» советских финансовых операций за границей[165]. Шантажируя большевиков якобы имеющимися в его распоряжении сенсационными материалами… под флагом защиты брата, против которого, мол, только и строят козни его враги из НКИД и ОГПУ, Савелий предупреждал 1 декабря берлинского полпреда Крестинского и, в копии, Довгалевского, что обнародует такие разоблачения, от которых им не поздоровится. Предъявляя, по сути, ультиматум с указанием даже срока на его исполнение, Савелий заявлял:

Уважаемый тов. Крестинский,

Не хочу обращаться к Вашим головотяпам в Торгпредстве, а обращаюсь к Вашему разуму и логике. То, что Торгпредство оклеветало меня в печати, не делает Вам чести и не доказывает Вашего политического такта. Как видите, все было направлено не столько против меня, сколько против Максима Максимовича. Как немецкая, так и белогвардейская пресса здорово использовала пущенную Вами клевету во вред Вам же.

Но мне нет дел до Ваших обязательств. Вы можете платить или не платить по ним (как Вы и не платите по Вашим червонцам), но я требую, чтобы Вы меня и моего брата выпустили из Вашей игры. Я знаю, что у Максима Максимовича из-за его тяжелого характера много врагов среди самих же коммунистов. Я знаю от самого Максима Максимовича и из его писем, хранящихся у меня, про интриги и нелады между ним, Чичериным и Караханом[166]. Я уверен, что сами коммунисты эти сплетни против меня подстроили, чтобы подставить ножку Максиму Максимовичу. Но мне от души жалко Максима Максимовича, он не заслужил, чтобы его имя так трепали.

А мне, защищаясь от Ваших клевет и Ваших преследований, придется в дальнейшем пустить в печать все те документы, которые имеются в моем распоряжении, а эти документы таковы, что они не только дискредитируют советскую власть за границей, но сильно компрометируют Вас, тов. Крестинский, лично. Среди разных секретных бумаг, взятых мною в свое время у брата, находится также и часть Вашего дневника, по опубликовании которого в Германии поднимется такой скандал, перед которым побледнеет только что вызванный Вами, а когда я опубликую письма Максима Максимовича (с 1918 по сентябрь 1928), то он будет сильно скомпрометирован не только в глазах Европы, но и пред самой партией. За мной гонятся французские и американские журналисты, чтобы я им этот материал продал, но, как видите, я до сих пор ни одной бумажки не пустил в печать.

Но я вынужден буду это делать, если в течение 8 (восьми) дней от сего числа не выпустите меня из своей игры и интриг и не сделаете возможным мое возвращение к нормальной жизни. S. Litvinoff[167].

Пересылая 10 декабря копию этого послания Хинчуку и Литвинову-старшему, Крестинский выражал надежду, что речь идет лишь «о попытке шантажа, за которой не последует исполнение угрозы», поскольку «никаких подлинных документов у С. М. Литвинова нет, а на напечатание фальшивых в нынешней стадии процесса он, вероятно, не решится». Обращая внимание, что «письмо написано хотя по-русски, но латинским шрифтом и не имеет собственноручной подписи», Крестинский замечал:

Для меня это является показателем двух фактов: во-первых, очевидно, люди хотят, в случае чего, отречься от этого письма, сказать, что оно ими не посылалось; во-вторых, у людей, по-видимому, нет в распоряжении русской машинки или они боятся пользоваться русской машинкой в присутствии пишущего на этой машинке и понимающего по-русски, чтобы не иметь никакого, могущего уличить их, свидетеля. Поэтому пишут где-либо в немецком учреждении, где окружающие не понимают по-русски[168].

Литвинов-старший тоже уверял, что «никаких документов, которые могли бы служить материалами для разоблачений, у С. Л. нет и не было, и речь может идти только о фальшивках»[169]. Но копию послания Савелия, «по распоряжению т. Микояна», его консультант, Л. М. Левитин[170], переслал 14 декабря И. В. Сталину и председателю Совнаркома СССР А. И. Рыкову, указав, что на аналогичном письме, полученном Довгалевским, проставлен 4 декабря почтовый штемпель в Берлине. Это объясняли тем, что Савелий, не желая раскрывать место, где он прячется, отправил свое послание кому-либо из берлинских сообщников, который и переправил его в Париж. Левитин добавлял, что Крестинский, Литвинов и Хинчук «дали т. Довгалевскому согласие, если понадобится, передать это шантажное письмо следователю, ведущему дело С. Л.»[171]

.

Но, закончив «разоблачительную» записку, Савелий вернулся в Париж и, явившись 11 декабря на допрос к следователю Одиберу со своим адвокатом, мэтром Годебуа, дал показания через присяжного переводчика П. М. Клечковского[172]. Савелий уверял, что о затеянном против него деле узнал из прессы и если не посетил следователя ранее, то лишь