Бенгт Даниельссон - Гоген в Полинезии Страница 13

кафе Вольпини в 1889 году. Даниель тоже искал утешения после разрыва с непонимавшей

его женой, которую где-то оставил; кажется, это он познакомил Гогена с Жюльеттой. Их

объединял также интерес к морю. У Даниеля, сына обеспеченных родителей, была 36-

тонная яхта, на которой он каждое лето ходил вдоль атлантического побережья Франции

или в Средиземном море.

Между тем самоотверженный Морис обегал все редакции и артистические кафе,

чтобы устроить статьи и бесплатную рекламу предстоящему аукциону. Его красноречие и

дипломатическое искусство принесли плоды: критики большинства ведущих газет и

журналов своевременно и подробно, на видных местах, рассказали об аукционе и

романтическом бегстве Гогена от пороков цивилизации. Самую длинную и яркую статью

написал подвергшийся особенно упорной обработке Октав Мирбо, который к тому

времени был настолько известен, что редакции, не раздумывая, печатали лишних десять

тысяч экземпляров, если в газете появлялся подписанный им материал. Для нас в

блестящей, как всегда, статье Мирбо (она появилась в «Эко де Пари») особенно интересно

очаровательное объяснение причин, которыми было вызвано героическое решение Гогена:

«Та же потребность в тишине, сосредоточенности и полном одиночестве, которая привела

его на Мартинику, побуждает его на этот раз уехать еще дальше, на Таити, в Южные моря,

где природа лучше отвечает его мечте и где он может рассчитывать на более радушный

прием, словно блудный сын, возвратившийся к родным пенатам». Мирбо превзошел сам

себя, написав вторую, не столь длинную, зато еще более хвалебную статью, которая

появилась через два дня на первой полосе «Фигаро»25.

Гоген был в таком восторге, что попросил разрешения у автора включить первую

статью в каталог аукциона. Но, как и следовало ожидать, особенно превозносил величие

Гогена наделенный почти пророческой прозорливостью критик-символист Альбед, Орье.

Свое эссе на пятнадцать страниц в главном органе символистов «Меркюр де Франс» он

заключил громкой фанфарой:

«Но какими бы волнующими, мастерскими, великолепными ни были произведения

Гогена, они ничто перед тем, что он мог бы создать в любом другом обществе, кроме

нашего. Хочу повторить: Гоген, как и все художники-идеисты, прежде всего декоратор. На

ограниченной площади холста его композициям тесно. Порой кажется, что это лишь

фрагменты огромных фресок, готовые взорвать сковывающие их рамки.

Да-да, в этом веке, который уже на исходе, мы знаем пока только одного великого

декоратора, может быть, двоих, если еще считать Пюви де Шаванна! И однако наше

идиотское общество, где столько банкиров и ученых инженеров, отказывает этому

неповторимому художнику в возможности развернуть изумительный чепрак своего

воображения на стенах самого маленького дворца или хотя бы общественного сарая. А

стены наших классических пантеонов размалеваны пачкунами вроде Ленепьё или

академическими ничтожествами.

О власть имущие, если бы вы знали, как потомки будут вас проклинать, поносить и

осмеивать в тот день, когда у человечества откроются глаза на прекрасное! Проснитесь,

проявите хоть каплю здравого смысла, среди вас живет гениальный декоратор. Стены,

стены, дайте ему стен!»26.

Лишь один человек резко осуждал направление, в котором теперь развивалось

творчество Гогена, - его бывший друг и учитель, убежденный и бесстрашный социалист

Писсарро. Он писал: «...оно типично для нашего времени. Буржуазия испугана и озадачена

голосом масс, решительными требованиями народа, она чувствует, что неплохо бы

попытаться вернуть народу его суеверия. Отсюда расцвет религиозного символизма,

религиозного социализма, идеалистического искусства, оккультизма, буддизма и так далее.

Гоген отлично уловил это. Я давно ждал, что враги рабочих станут на этот путь. Будем

надеяться, что мы видим предсмертные судороги этого творческого течения.

Импрессионисты - вот носители верного убеждения, они представляют искусство,

основывающееся на ощущениях, это честное убеждение».

Выставка в аукционном зале Отеля Друо открылась в воскресенье 22 февраля. Среди

многочисленных посетителей Гоген неожиданно встретил Эмиля Бернара, о котором давно

ничего не слышал. Было сразу видно, что Эмиль сердит и ожесточен; красавица Мадлен,

как обычно, сопровождавшая брата, открыто обвинила Поля в «предательстве»,

причинившем Эмилю «большой ущерб». Подразумевалось то, что ни одна газета, ни один

журнал ни словом не упомянули, сколь важную роль сыграл Бернар в рождении

синтетического стиля. Кроме того, Эмиль, судя по всему, ожидал, что Гоген пригласит его

участвовать в аукционе. При этом он, увы, забывал одно досадное обстоятельство, а

именно, что он еще не написал ни одной картины, которая хоть сколько-нибудь могла

сравниться с творениями Гогена. Говорить с ним явно было бесполезно, и Гоген не стал

ничего отвечать, только с грустью отвернулся от когда-то любимого ученика. Теперь из

четырех товарищей, которых он первоначально задумал взять с собой в Южные моря,

оставался только Мейер де Хаан, да и тот все еще никак не мог поладить со своими

скупыми и несговорчивыми родственниками.

В остальном все шло по плану. Просмотр картин и назначенный на следующий день

аукцион привлекли много посетителей; к счастью, картины занимали их не меньше, чем

оригинальная личность художника. Торги шли очень лихо; из тридцати полотен,

написанных на Мартинике, в Арле и Бретани, двадцать девять были проданы по цене,

которая намного превосходила исходные двести пятьдесят франков, назначенные Гогеном.

Больше всего, девятьсот франков, принесло ему нашумевшее полотно, синтетический

манифест 1888 года - «Борьба Иакова с ангелом». За другие картины было заплачено по

пятьсот, по четыреста франков. Если вычесть двести сорок франков за картину, которую

Гоген выкупил сам, потому что она не достигла назначенного им минимума, аукцион в

целом дал девять тысяч триста девяносто пять франков27. Даже за вычетом пятнадцати

процентов комиссионных, а также расходов на рамы, каталог и тому подобное, должно

было остаться чистыми не меньше семи тысяч пятисот франков, то есть намного больше