Францеско Д'Адамо - История Икбала Страница 13

Я видела, как Икбал кричал и вырывался из рук хозяйки, пока не исчез в глубине дома.

Начался ливень. Полицейские явно спешили. За моей спиной шумели голоса, но я их почти не слышала, настолько я не могла поверить в то, чему стала свидетелем.

Хуссейн засунул руку за пояс, достал оттуда толстую пачку банкнот, отсчитал стопку и сунул первому полицейскому. Потом отсчитал стопку поменьше и дал второму. Те с довольным видом кивнули, покрутили свои усы, засунули в карман деньги и удалились под дождем.

Все мы застыли в ужасе и молча стояли на темной лестнице. В хозяйском доме все кричал Икбал.

Это казалось дурным сном, который никак не кончался. Я все делала машинально, почти не замечая как: проснулась, сходила в уборную (мое окошко теперь было заперто навсегда, но у меня все равно не было никакого желания прыгать), завтрак, работа-работа-работа, до тех пор пока не приходило время ложиться спать. Потом я плакала, думая об Икбале, который опять сидел взаперти в подземелье, и проваливалась в глубокий сон. Ночью я вдруг просыпалась, но все было по-прежнему: дождь барабанил по жестяной крыше и просачивался через нее, я все еще была пленницей, Икбал все еще сидел в Склепе, и на этот раз мы не могли выбраться ночью из мастерской, чтобы хоть немного облегчить его страдания.

«Он умрет», — думала я.

Через несколько часов после визита полицейских Хуссейн-хан уехал в деловую поездку. Перед этим он дал указания Кариму — громко, чтобы мы все слышали:

— Смотри в оба! Когда вернусь, я проверю работу у каждого. И если что, спрашивать буду с тебя.

— Да, хозяин! Да, хозяин! — без конца повторял Карим.

— А что касается того, внизу…

— Да?

— Оставь его там.

— Да, хозяин!

Когда Хуссейн-хан уехал, Карим сходил с ума от страха и не давал нам ни секунды передышки, не позволял отвлекаться даже на мгновение.

— Вы хотите меня подвести, — повторял он, — но я вам не позволю. Работайте! Работайте!

Я потеряла счет времени. Сколько дней прошло: четыре? пять? шесть?

Икбал все еще был под землей.

«Он умрет, это точно».

Мы больше не разговаривали по ночам. Никому не хотелось, да и зачем? До появления Икбала я и не думала, что нашу жизнь как-то можно изменить, я даже не мечтала, что может быть иначе. А потом появился Икбал и разбудил надежду во всех нас. Но теперь разочарование было слишком сильным. Он больше ничего не сможет сделать, а мы все слишком трусливые, чтобы восстать против Хуссейна.

«Он умрет, — думала я, — а я останусь совсем-совсем одна».

Хуссейн-хан вернулся в пятницу, день, посвященный Аллаху, когда все отдыхают — кроме нас, конечно. Он переоделся, поздоровался с соседями, которые пришли его навестить и спросить, как прошла поездка, ненадолго заглянул в мастерскую, мрачно сообщил Кариму, что после обеда он зайдет проверить нашу работу, и отправился обедать.

Нас не отпустили даже на обычный перерыв.

— Работайте, работайте! — кричал вспотевший и перепуганный Карим. — А то хозяин мне задаст.

Я работала, стараясь не замечать голода. Из хозяйского дома доносился пряный запах тушеной баранины, от которого щекотало в носу. Я ела такую, два или три раза. Женщины в деревне готовили ее на какой-нибудь важный праздник, и не дай бог, если она получалась недостаточно острой, если от нее не горел язык и не щипало горло, — мужчинам это не нравилось. Очень, очень вкусная баранина.

«Работай давай!»

Скорее всего, на сладкое у них были пончики с творогом. Посыпанные тростниковым сахаром. И корицей.

«Работай!»

А у меня были только голод, усталость и отчаяние.

Хозяин появился на пороге, в зубах зубочистка. Мы перестали ткать и поднялись из-за станков. Хуссейн-хан потер поясницу, взял портняцкий метр и листок, на котором в прошлый раз отметил длину ковров до его отъезда, и стал их мерить, очень медленно. Он прикладывал к ковру метр, потом брал доску и решал: минус три черточки, минус четыре черточки, а может, ни одной, потому что работа была плохая.

Никто не осмеливался спорить.

Хозяин не торопился с подсчетами, а Карим ходил за ним по пятам, как собака, выпрашивающая кость. Услышав приговор, каждый покорно опускал голову.

Салман: только одна черточка. Али: ни одной (тут малыш Али не смог сдержать слезы). Мухаммед: три (Мухаммед облегченно свистнул). Скоро подойдет моя очередь. Мария…

Хуссейн-хан остановился перед станком маленькой Марии, вытаращил глаза и злобно зыркнул на Карима, который ничего не понимал и даже поскуливал от страха.

— Что это такое?! — прорычал Хуссейн-хан.

— Я… я не знаю… хозяин… я… — бормотал Карим.

Мы все подошли ближе, и тут уж нас было не остановить. Марии всегда давали самую легкую работу — ковры с простейшими узорами, для которых не нужны были особые умения. Она была не очень ловкой и работала неважно, может, из-за глухоты или чего-то еще.

Хуссейн-хан утверждал, что держал ее из милости, но это было не так: она тоже выполняла свою часть работы.

Мы столпились вокруг станка Марии. В эти дни, воспользовавшись тем, что никто не обращал на нее внимания, и даже Карим вел себя так, словно ее на свете не было, она изменила свой ковер. Теперь вместо простого узора из желтых и красных полос на нем, в самой середине, красовался рисунок.

Это был воздушный змей. Большой, белый, с двумя длинными шнурами на хвосте, которые словно развевались на ветру. Вниз от него спускалась тонкая нить, а вокруг были хлопья голубого — небо. Он был прекрасен.

Рядом с этим своим рисунком Мария казалась еще меньше, чем она была, такая худенькая и незащищенная. Хуссейн-хан стоял разинув рот. Он попытался сказать что-то, но у него не вышло. Он посмотрел на Карима. Потом на всех нас. Потом на дверь, словно ища поддержки от хозяйки.

«Сейчас лопнет от злости», — подумала я.

Наконец он прохрипел:

— В Склеп! И эту в Склеп!

Мы инстинктивно придвинулись к Марии. Она была слишком слабой и хрупкой и не выдержала бы и дня в Склепе, и Хуссейн это прекрасно знал.

— В Склеп! — повторил он, но уже не так уверенно.

«Сделайте что-нибудь! — крикнула я про себя. — Ради бога, кто-нибудь, сделайте что-нибудь!»

Хуссейн протянул лапищу к Марии.

Краем глаза я увидела, как Салман, расталкивая локтями остальных, пробирается к нему.

— Если ты посадишь ее в Склеп, — сказал он, стараясь не дрожать голосом, — тогда и меня посади.

— Что? Что ты сказал?

— Я сказал: накажи и меня.

Несмотря на прыщавое лицо и руки, шершавые, как наждачная бумага, Салман в тот миг казался очень красивым.

— Была не была, — сказал Мухаммед и сразу начал заикаться от волнения, — тогда п… п… п…