Александра Потанина - Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь Страница 122

Задолго до того, как мы, двигаясь по дороге из Пекина, достигли до этого места, мы уже начали чувствовать его близость. Еще где-то около города Баодина, всего в 150 верстах от Пекина, мы видели, как по дороге, по которой и мы ехали, странным манером передвигался человек: он воздевал руки к небу, становился на колени, потом ложился на землю ничком, вытягивался во всю длину тела, затем подтягивал под себя колени, вставал, вновь воздевал руки и т. д.; наш слуга, Цуй-сан, первый обратил на него наше внимание с пояснением, что это пилигрим, идущий в Утай; если, действительно, этот «калика перехожая» выдержит свой искус, то едва ли, двигаясь таким образом, на манер известной гусеницы – геометра, он к зиме увидит утайские святыни. Впрочем, это, может быть, была догадка Цуй-сана, что странник шел в Утай. Зато около города Фупина, который лежит уже на свороте в горы с большого пекинского тракта, уже нельзя было сомневаться, что попадавшиеся пилигримы или ламы явились здесь, благодаря Утаю.

Чем дальше от Фупина, тем эти знаки близости Утая стали становиться чаще. В гостиницах стали попадаться монгольские или тибетские надписи на стенах или особых дощечках; по дороге чаще попадались ламы в засаленных желтых халатах, пешком или верхом на животном; вновь услышали мы монгольское приветствие: «Амур сай-хан байну». За день до Утая стали попадаться монастыри, обнесенные стенами, из-за которых выглядывали золотые острия, украшающие обыкновенно коньки крыш кумирен. Все кумирни обыкновенно скрывались в тени больших деревьев. Нередко и весь скат горы, к которой прислонен монастырь, был одет лесом. Впрочем, тут только и лес, где кумирня; остальные же горы и дно долины совершенно голы; деревья встречаются только около деревень. Едешь по долине, впереди начинает показываться профиль горы, покрытой лесом; верхнюю часть его видно, а подошва еще загорожена; уже вперед можно сказать, что, когда подошва раскроется, тут увидишь какую-нибудь обитель с красной стеной и сверкающими маковками.

Деревни чередуются с монастырями до самого главного святилища; горы были почти сплошь распаханы до самых верхушек, а равно и на дне долины мало осталось невозделанного пространства; камни, которые когда-то покрывали сплошь долину, собраны, почва расчищена, унавожена и распахана, а из камней поделаны изгороди или стенки, ограждающие пашни от скота. Скучный вид безлесных гор еще скучнее становился оттого, что пашни на горах не были еще покрыты зеленью и представляли оголенную взрытую почву.

За полверсты до группы главных монастырей долина суживается; две высокие горы образуют при входе в верхнюю часть долины узкие ворота; на левой горе, более высокой и крутой, построена кумирня; она стоит на самой верхушке горы, точно рыцарский замок. Когда обогнешь последний мыс, загораживающий вид на верхнюю часть долины, открывается живописная картина. На первом плане большая китайская деревня; фигурные городские ворота с двумя кровлями, одна над другой, служат для въезда в деревню; из-за черепичных кровель ее на втором плане вздымается куполообразный холм, доверху покрытый постройками и садами; это – утайские монастыри; наконец, вокруг всего этого амфитеатром поднимаются горы, одни выше других, и сзади всех плоская гора, на которой еще видны полоски нерастаявшего с весны снега, это – Пейтай, самая высокая гора во всем Утайском хребте.

В день нашего въезда в Утай было пасмурно, и вершины самых высоких гор были закрыты облаками; но тем эффектнее выходит вид на холм с монастырями, который попал под луч, прорвавшийся сквозь густые темные облака, и освещенный этим лучом представлял контраст с остальными окрестностями, погруженными в тень от облаков; особенно яркое пятно делала белая высокая ступа, поставленная на передней стороне холма. Набожному буддисту эта картина могла бы показаться внушением свыше о торжестве буддизма над мраком, в котором живет остальное человечество.

Ворота ввели нас в узкую улицу селения, которое состоит из сотни домов. Селение это называется Утай. Лавочники и другие местные жители смотрели на си-ян, т. е. на «западных заморцев», с неодинаковым любопытством: некоторые выбегали на улицу, торопились забежать вперед, сгибали дугой спину, вытягивали шею и делали большие глаза, точно прицеливались в нас; иные, увидев нас, пускались бежать вперед с целью оповестить своих домашних о событии и, исчезнув на несколько мгновений в широких воротах какого-нибудь дома, выходили из них снова на тротуар с целой толпой зрителей. Другие, напротив, не выходя из своих лавок, спокойно смотрели на нас, облокотившись на прилавки. Какой-то приказчик, пока мы ехали мимо, так был занят пересчитыванием чохов на ладони, что все время простоял на тротуаре, не отвлекаясь от своего дела и не поднимая глаз, и упустил единственный случай в жизни видеть «западных заморских чертей».

Остановились мы, по обыкновению, в дяне, т. е. гостинице, или, лучше сказать, на постоялом дворе, где, несмотря на три двора, занятые постройками и стойлами, была такая теснота, что мне, ехавшей сзади каравана, пришлось, по крайней мере, пять минут стоять на улице, дожидаясь, пока во двор поместились все наши мулы и дали нам, ехавшим позади, проезд в ворота. Пока мы стояли на улице, около нас собралось человек до пятидесяти зрителей. Густо стояли они на обоих тротуарах и созерцали нас, стоявших на мостовой; мостовая эта была шириной – только одной телеге проехать и ниже тротуаров более, чем на полфута, что напомнило мне помпейские улицы.

В толпе были люди различных возрастов: старики, молодые люди и дети, даже очень маленькие, какой-то крошка в прическе, делавшей его рогоносцем, стоял на мостовой; заметив, что все стоят на тротуаре, а на мостовой остался он один, он почувствовал одиночество и начал веньгать [хныкать] и до тех пор плакал, пока кто-то из толпы не схватил его за руку и, как щенка, приподнял и пустил на тротуар. Один молодой человек наблюдал нас с разинутым ртом и с широко раскрытыми глазами, в которых было так мало живого блеску, точно это был приговоренный к смерти, смотрящий на свою виселицу. На противоположной стороне улицы, на пороге ворот, за спиной других зрителей, или, правильнее, за их пятками, сидел старик в бедной, старой и сотню раз переплатанной одежде и смотрел себе в ноги, склонив голову. Он был уже слишком стар, чтоб наравне с молодежью бросаться на небывалое зрелище, и, может быть, только прислушивался к разговорам толпы; с него и этого было довольно.

В дяне нам дали три комнаты: одну – для нас с мужем, другую – М. М. Березовскому и третью – А. И. Скасси. Комната, занятая нами, в другое время, очевидно, служила кухней; пол около стен был заставлен деревянными ларями и корчагами, в которых китайцы держат зерно; к потолку на длинных веревках были подвешены большие решета, но в наше распоряжение был предоставлен обширный кан, покрытый новой циновкой. Кан был освещен огромным, во всю его длину, окном, заклеенным бумагой. Через нашу комнату был ход в другую, небольшую, которая была образною; в ней стояли киоты с изображением богов; перед ними стояли подсвечники и курильница; с потолка висели фонари, употребляемые во время процессий. Эту китайскую образную г. Березовский обратил в чучельную лабораторию. Г. Скасси занял комнатку с отдельным ходом в особом приделе, прилепленном к нашему флигелю; на крыше его спальни была его астрономическая обсерватория.