Острова - Григорий Михайлович Кружков Страница 12

жизни интеллигентной семьей — и стал в ней изредка бывать — только накануне своего пятнадцатилетия. Это случилось летом, незадолго до начала занятий в девятом классе. На нашу улицу, 2-ю Крестьянскую, переехали новые жильцы, и мы с Ваней моментально подружились. (Мы звали его то Вано, то Ваня, Ванечка — вперемежку.) Отец Вани, Давид Иванович Киасашвили был в молодости грузинским меньшевиком; по этой причине он и приехал в Подмосковье не из солнечной Грузии, а из заполярного Норильска, как незаконно репрессированный и амнистированный. Так что Ваня родился в Норильске — в темную полярную ночь. Он не был стопроцентным грузином: его мама, Ольга Ильинична, была наполовину русской, наполовину цыганкой.

Помнится, Ваня был сильно удивлен моей дремучестью в литературе. От него я впервые услышал множество неведомых мне дотоле имен, он привел меня к себе домой и для начала выдал Паустовского, первые два тома, там были «Блистающие облака» и «Романтики». Давид Иванович, мудрый и добрый, ничему не удивлялся, он только задал мне несколько вопросов о том, что я читал и кого из писателей люблю. Узнав, что я не читал ни одной книги Достоевского, он сказал: «Как я вам завидую! Вам еще только предстоит это счастье».

В доме Вано я впервые узнал, что такое настоящая благоустроенная библиотека — домашняя модель Вселенной. Вполне действующая модель, заключающая в себе главное свойство космоса: «Звездам числа нет, бездне дна».

Что еще сказать о Давиде Ивановиче, что застряло в дырявой голове? На выпускном вечере, когда я с полученным аттестатом возвращался на место, он остановил меня и поцеловал в лоб. В 1960 году он водил нас с Вано на матч Ботвинника с Талем — Таль победил! — это была победа романтики над рутиной, одно из ярчайших чудес «оттепели». А еще Давид Иванович любил ходить на футбол (болел за «Спартак»), но часто после первого тайма покидал трибуну — слишком волновался, боялся за свое больное, надорванное на Севере сердце.

В десятом классе Ваня переехал в Новые Мытищи, но продолжал учиться в нашей школе, в параллельном классе. Сам собой образовался мушкетерский клуб отличников, тесно общавшихся между собой: Вано, Коля Корнев, Саша Гурвич и я. О Саше Гурвиче несколько слов — я с ним водился меньше всех, и причиной тому, вероятно, моя заносчивость: Саша не был таким закоренелым отличником, как мы с Колей, он только в десятом классе вытащил себя за уши в золотые медалисты. Была и другая причина сторониться Саши: я подсознательно избегал еврейских окончаний фамилий, еврейских черт лица — всего, за что неизбежно дразнили и обзывали на перловской улице (у Саши, например, была обидная кличка «Пурген»). Я мечтал быть, как все, слиться и ничем не выделяться. Как малодушный Петр, я боялся, что спросят: «Ты тоже из них?» Боялся, но ни разу не отрекся; так что грех мой вдвое меньше, чем у святого Петра; Бог его простил, авось простит и меня.

Думаю, что Коля и Саша общались с Вано побольше моего; например, я не принимал никакого участия в самодельном фильме «про шпионов», которые они сняли на любительскую камеру в десятом классе. И все же знакомство с Ваней и его отцом было для меня неоценимо. Обидно, что это произошло так поздно, когда мне было уже пятнадцать. Если прибавить сюда и те десять лет, что я отдал физике, получится почти двадцать пять — солидный гандикап, неудивительно, что потребовалось еще столько же, чтобы хоть как-то наверстать упущенное. Потому я и стартовал по-настоящему в литературе лишь в 1995 году, когда стал учиться гуманитарным наукам в Нью-Йорке; все сочиненное до того слабо или очень слабо. Жаль, что после моего приезда из Америки мы так и не встретились — ведь только тогда я повзрослел, мы бы могли говорить с ним на равных, — а потом стало поздно: Ваня покончил жизнь самоубийством в 2001 году. Он лежит на нашем старом Перловском кладбище, рядом с могилой родителей. Остались его фильмы «Попутчик», «Привет с фронта» и «Дамы приглашают кавалеров» — замечательные картины, классика 1980-х.

Веселый, артистичный, с ослепительной, чуть насмешливой улыбкой — эта улыбка сейчас блуждает по пространствам Интернета — таким он стоит в моей памяти. Рядом с его блеском я всегда выглядел баянистом из художественной самодеятельности. Помню, в десятом классе нам поручили сделать школьную стенную газету. Литературную часть мы украсили собственными опусами. О чем были мои стихи, не помню: наверное, какая-нибудь ерунда, но его стихотворение поразило меня своей законченностью и стильностью: оно было выдержано в символистском духе начала века, ночные светила там сравнивались с бронзовыми жуками (хотя стихи никогда не были его specialite).

Наши жизни до известной точки шли параллельно. Мы вместе поступали на физический факультет МГУ; но он поступил, а я срезался — и в результате с большими приключениями окончил университет в Томске. Оба одновременно, в 25 лет, оставили физику: я — ради неверной карьеры профессионального литератора, переводчика, он — ради режиссуры. Бросил работу, подал документы во ВГИК. Для творческого конкурса нужно было представить заявку на короткометражный фильм; Ваня рассказал мне, в чем была идея его заявки. Человек опаздывает на футбольный матч, он в одиночку проходит контроль и спешит по коридору на свою трибуну. Коридор неожиданно загибается и раздваивается. Человек поворачивает и торопится вперед: где же выход? Но коридору нет конца. Человек уже бежит. Задыхаясь, он слышит где-то рядом за стеной шум начавшегося матча, гул трибун, крики болельщиков. Он хочет туда, к людям, в спасительную толчею и суету, но выхода нет, лишь бетонные голые стены, лишь нескончаемые коридоры и он в них один, один…

Помню, как Ваня читал мне стихи Тарковского из только что вышедшей книги, подчеркивая змеиные шипение этих з, завывая на длинных у: «Ты безумна, Изора, безумна и зла…» Может быть, он повторял их в Матвеевском, в ту последнюю ночь перед петлей и удушьем.

Ты безумна, Изора, безумна и зла,

Ты кому подарила свой перстень с отравой

И за дверью трактирной тихонько ждала:

Моцарт, пей, не тужи, смерть в союзе со славой.

Ах, Изора, глаза у тебя хороши

И черней твоей черной и горькой души.

Смерть позорна, как страсть. Подожди, уже скоро,

Ничего, он сейчас задохнется, Изора.

Наверное, я бы больше развился, общаясь с Ваней в старших классах, если бы в то время был более расположен к