Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански Страница 10

же время ему было трудно выбрать из того запаса текстов, который скопился у него за последние годы. Он оказался весьма суровым судьей собственных произведений. Как-то раз он написал другу: «Неужели ты действительно хочешь посоветовать <…>, чтобы я в ясном уме разрешил напечатать что-нибудь плохое, что мне потом будет неприятно <…>, однако невозможность напечататься и даже более досадные вещи немногим хуже этого проклятого самопринуждения»[39].

В конце концов Кафка уступил, однако не удержался от привычно уничижительных замечаний о собственном творчестве. Вот, к примеру, как он комментирует Фелиции шрифт, выбранный издателем: «Шрифт, конечно, немного чересчур красивый и куда лучше подошел бы к Моисеевым скрижалям, чем к моим мелким каракулям».

Некоторые «каракули» предвосхищают позднее творчество, например «Разоблаченный проходимец». Этот рассказ напоминает знаменитую притчу «Перед Законом»[40], в которой привратник не пропускает[41] селянина в Закон, хотя вход предназначен именно для него. В рассказе о «Проходимце» привратник мешает протагонисту попасть на вечер, куда тот был приглашен. В этом рассказе «проходимец» окружен манящей и опасной аурой власти, но за ней нет ничего, кроме самозванства и обманчивой «неуступчивости». Пугающий запрет должен быть сломлен. «Вы разгаданы! – крикнул я и даже легонько хлопнул его по плечу. А потом взбежал по лестнице <…>. А потом вздохнул с облегчением и, выпрямившись во весь рост, вошел в гостиную». Очевидно, что здесь упредительный и неявный комментарий к появившейся позднее притче «Перед Законом», которая призывает не дать запугать себя речами запрещающей и чинящей препятствия власти. Может статься, что и она всего лишь проходимец.

В сборник «Созерцание» Кафка включил некоторые наброски и этюды, сделанные во время работы над «Описанием одной борьбы». Борьба за действительность по ту сторону языка – мотив, важный уже и в «Описании одной борьбы», – и здесь проходит по тексту красной нитью Набросок «Дорога домой» начинается таким предложением: «Вот она, убедительность воздуха после грозы!». На убедительность воздуха человек делает ставку в тот момент, когда его одолевают сомнения в весомости слов. Другой текст под названием «Пассажир» начинается так: «Я стою на площадке трамвайного вагона, и у меня нет никакой уверенности насчет моего положения в этом мире, в этом городе, в своей семье». Неуверенность состоит в том, что это Я, спроси его, какое положение в мире оно занимает, едва ли нашлось бы, что ответить. Проблема – в словах. «Я никак не могу оправдать того, что стою на этой площадке». Несчастье в том, что человек не может ничего привести в свою защиту, не может ничего возразить в ситуации, когда оправдываться ему приходится посредством языка.

«Отказ» варьирует и по-новому соединяет мотивы из «Описания одной борьбы» и «Свадебных приготовлений в деревне», то есть проблему языка с одной стороны, а с другой – отложенную или сорванную встречу. Некое Я встречает некую девушку, которая молча проходит мимо. И теперь это Я воображает себе, что можно было бы сказать, какой огромный мир мог бы расцвести в их разговоре, но в итоге все закончилось бы тем же: они все равно бы разошлись в разные стороны. «Да, мы оба правы и, чтобы нам неопровержимо не осознать это, пойдем лучше по домам врозь».

Эта первая книга опубликована в период жизни, когда отчетливо различимы признаки крепнущей литературной самооценки.

19 февраля 1911 года Кафка делает заметку в дневнике: «Несомненно, что с духовной точки зрения я теперь самый центр Праги». Он зачеркивает этот пассаж, но все-таки оставляет следующее за ним предложение, в котором нетрудно разглядеть самоуверенность: «Когда я, не выбирая, пишу какую-нибудь фразу, например: “Он выглянул в окно”, то она уже совершенна». В 1911 году нередки моменты эйфории от письма, а иногда даже от самого намерения писать. Чего только он не сумел бы выжать из самого себя! «По утрам и вечерам сознание моих поэтических способностей невозможно окинуть взглядом. Я ощущаю себя рыхлым вплоть до самой основы моего существа и могу выжать из себя все, что только пожелаю»[42].

28 марта 1911 года Кафка посетил доклад Рудольфа Штайнера. Перед этим он просил о разговоре, а потому сделал в дневнике несколько заметок. «Мое счастье, мои способности и всякая возможность приносить какую-то пользу с давних пор связаны с литературой. И здесь я переживал состояния (не часто), очень близкие, по моему мнению, к описанным вами, господин доктор, состояниям ясновидения, я всецело жил при этом всякой фантазией и всякую фантазию воплощал и чувствовал себя не только на пределе своих сил, но и на пределе человеческих сил вообще».

Как он говорит далее, все это дается ему с трудом: одно время быть ясновидящим, чувствуя себя на «пределе человеческих сил», а в другое – находиться в бюро. Это «две профессии»[43], которые едва ли можно совмещать. Очевидно, Штайнер не нашелся, что посоветовать человеку, ведущему двойную жизнь на «пределе человеческих сил» и на службе. Вопрос, хотел ли Кафка на самом деле получить ответ, остается открытым.

Даже во время диктовки служебных текстов в бюро, когда после долгого размышления ему приходит на ум подходящий оборот, им овладевает мысль: «Все во мне готово к писательской работе, и работа такая была бы для меня божественным исходом и истинным воскрешением». И пускай творческий процесс иногда увязает, его не покидает уверенность в том, что он писатель всем своим существом. Он сознает, что переживает действительность через язык и письмо, даже когда не пишет. Он всегда в напряженном ожидании, готовый ухватить ее словом. Лишь в горизонте писательства переживаемый им опыт раскрывается в своей истине. Не только письмо как таковое, но уже само его предвосхищение определяет его отношение к действительности и обусловливает его опыт.

Но есть у этого и пугающая сторона, потому что «непишущий писатель <…> нонсенс, накликивающий безумие»[44]. Почему? С точки зрения Кафки, писатель сталкивается с действительностью, полной «призраков», и когда он пишет, он их от себя отгоняет. Если же он не пишет, призраки набрасываются на него, доводя до «безумия». Пожалуй, это можно сказать не о всяком писателе, но про него – можно.

Кафка не может не писать. И все-таки писателем в профессиональном смысле он тоже быть не мог. В наброске письма, адресованном отцу Фелиции по случаю помолвки, Кафка называет литературу своей «единственной потребностью», «единственной профессией», но, чтобы не возникло недопонимания, добавляет, что «ему не хватит сил»[45] обеспечить свою жизнь литературой. Он хочет жить для литературы, а не литературой. И поэтому он вынужден работать в