Андрей Венков - Атаман Войска Донского Платов Страница 10

Снарядили целую ревизию малороссиян считать, которые из слободских полков на Дон бегут, служить не хотят. Как их сочтешь? Косяками идут, не хотят ни в гусарах, ни в других регулярных войсках служить. Лубенцы, полтавцы, Гадячского полка… Еле отбрехались на Дону, что начал найти невозможно «по вольности бродящего», но тысяч двадцать все же зацепили и переписали.

Упреждая русских, стал Степан Данилович власть под себя подгребать. Зная цену петербургской власти, помня, кто кого и как на престол сажал, так и порывался сказать: «Нет, я вам не батюшка!..» Скрипит зубами Степан Ефремов. После пожара, унесшего семь станиц, ездил батюшка к Долгорукову «за милостивым отеческим наставлением». Вспомнить стыдно!.. Да кто он такой, Долгоруков этот?!

Но выше головы не прыгнешь. В 1765 году повез он в Петербург прожект, как Войском управлять. Выбрал бы он сам восемь старшин в Войсковую Канцелярию, чтоб всем вертели. Расписал полки[36], а жалованье им, суды и расправы брал на себя. Деньги — за счет прежнего жалованья, которое слали бы, как и раньше, в Черкасск, да с малороссиян окладные деньги туда же, в Войско со станиц…

Ездил, 7 тысяч войсковых денег отвез на взятки. Надеялся, что за всегдашним праздником да гульбой пропустят его проект, дадут власть. На Гришку Орлова крепко надеялся, но под него теперь Панин копает и свояки его, Чернышевы. Сидел атаман в Петербурге, подмазывал и не знал ничего, не догадывался.

Никому верить нельзя. Сплотилась черкасня, старшина, сама же подвигла его на это дело, поддакивала. Сама же теперь сдает.

Янов — «Головушка Ванюшкина». Помнил Степан его мальчишкой, как гладила его бабка по голове-кубику и вздыхала, а он сидел, прижмурялся. С-собака… Этот первый стал писать. Туда же, но вразрез. Чтоб возложили на Войсковую Канцелярию от высочайшего имени надзирать за атаманом.

Батюшку его за взятки на месяц в рядовые записали и штрафовали, а этот честный выискался. Контролер….

Кирсанов Сидорка — Иуда Искариот. Ефремов его наказным[37] оставил, Войском управлять, пока сам в Петербурге. Так он такого понаписал!

Вернувшись, разогнал его Ефремов, стал посылать в Ачуев походным, до Крепкой. По мелочам, но хлопотно — чтоб служба медом не казалась и чтоб Бога не забывал. Но дела не поправишь. Начитавшись Сидоркиных измышлений, затребовала Военная коллегия Степана Ефремова обратно в Петербург. Не едет Степан, выжидает. Далеко дело зашло. Если б не война, да были бы все полки на Дону…

Как и все воины, казаки — народ расчетливый. За атаманом пойдут, если в силе его будут уверены. Москву побить, пограбить и сейчас доброхоты найдутся. Но чтоб все Войско!.. Это надо, чтоб жизнь стала хуже смерти, да чтоб надежда на победу была.

Хмельницкий во время оно от поляков с татарской помощью только и отбился, из-под короля к царю ушел. Неизвестно, что лучше…

Сейчас крымчаков не позовешь. Ослабели. Да и большая кровь меж ними и казаками. Присматривался атаман к ногаям, к черкесам, к некрасовцам[38]. Все они либо на турецкой земле, либо в турецком подданстве. Режутся. Не с русскими, так с калмыками. Тонко бы надо, чтоб открытой измены не было… Остановился на кумыках. Да те и сами назвались.

До Наденьки все новости в доме доходили в последнюю очередь. Приехал в Черкасск человек из далекой стороны, с берегов зеленого Каспийского моря, от князя Темира. Посол — не посол, вроде гостя, по-русски говорит чисто. Сидит с батюшкой в зале. Наденька шла по своим делам, задержалась из любопытства, разглядела: одет гость по-черкесски, но налицо беленький и держится, как дома. Говорит доброжелательно:

— Вы — казаки, и мы — казаки. Надолго нас судьба разлучила, но мы о вас помним.

Наденьку увидел, поклонился почтительно и дальше — к отцу, глаза веселые, зубы белые. Прямо тебе родственник. Вечером, убирая, служанка шепнула Наденьке:

— Хочет тебя батюшка за ихнего князя Темира отдать… Этот… договаривается…

При первой возможности Иван Федорович отослал Матвея к русским. Разбудил его как-то и стал рассказывать:

— Панин уехал, всех распустил. Нового прислали. Какого-то Долгорукова, — Иван Федорович многозначительно помолчал. — Пришла бумага, чтоб слали к нему смышленых чиновников в ординарцы, чтоб, значит, на посылках при нем состояли. Наши к нему — не дюже. Требуют, а может, и побаиваются — Долгоруков… — Хоть и не тот, а, наверное ж, родня[39].

— Э-э. Когда это было! — легкомысленно махнул Матвей. — Ну, так что? Собираться?

В главную квартиру Матвей выехал в тот же вечер, прихватив с собой еще двоих казаков. Косячком пошли за путниками заводные кони.

Один из сотников, слышавший всю историю с ефремовской дочкой, сказал ему вслед с усмешкой:

— Поехал за генеральским чином.

Другой, проводив взглядом исчезающие в синих сумерках фигуры всадников, тоже усмехнулся:

— А вдруг! Все может быть…

Полный, красивый, лет под пятьдесят, мужчина, Василий Михайлович Долгоруков, родной племянник того самого, что карал Тихий Дон сверху донизу и снизу доверху, жил в главной квартире с сыном Василием Васильевичем, а с ними — скучавшее российское барство, пристроившееся при штабе 2-й армии. Жили по старинке, на широкую ногу. Василий Михайлович возвышался над штабом, как барин над дворней. Не зная законов, отечески творил суд и расправу. «Я, — говаривал, — человек военный, в чернилах не окупай». Считалось почему-то, что князь Василий Михайлович храбр, но в воинских науках не искусен. Когда заходил разговор о последних европейских кампаниях, о прусском короле, великом полководце, он больше отмалчивался. Слушал, ласково улыбаясь, как молодой князь Прозоровский косые атаки описывает[40], но сам Великим Фридрихом не восторгался, позевывал. Вообще же был честен, добродушен и, казалось, чувствовал внутреннее удовольствие от деланья добра Бездельников не любил и сам работал много.

Матвей Платов его сразу раскусил, и Долгоруков молодого хорунжего сразу приметил. Зашел он по прибытии к командующему, как сын-наследник к престарелому отцу, почтительно, но не подобострастно. Держался достойно. Во взаимоотношениях его с раболепствующими штабными чувствовались снисходительность и даже неуловимое презрение вольного человека к холопам.

Приглядываясь, зачислил князь молодого Платова наравне с другими молодыми офицерами бессменным ординарцем, и заметался тот как угорелый. Поручения выполнял неукоснительно и безукоризненно. А кто на службе выкладывался, тех князь любил. И о Платове говаривал он со вздохом:

— Я б его по своему штабу провел… молодец! Одно плохо: русской грамоты — читать и писать — не знает.