Хорольская яма - Евгений Степанович Кобытев

Евгений Кобытев

Хорольская яма

ХОРОЛЬСКАЯ ЯМА

Мужеству, стойкости и светлой памяти товарищей, павших в Хорольском лагере смерти, посвящаю

ПЛЕН

Окаменела память,

Крепка сама собой.

Да будет камнем камень,

Да будет болью боль!

(А. Твардовский.

«Дом у дороги»)

В СЕНТЯБРЕ 1941 года, в конце трагической Киевской операции, когда основная группа Юго-Западного фронта во главе с Военным советом с боями выходила из окружения в районе Пирятин — Городище, я находился в передовом отряде, который прикрывал штаб и осуществлял прорыв. 18 сентября во время боя с немецким заслоном меня ранило в ногу. Сутки спустя, оставив подводу с ранеными, я снова принял участие в очередном бою. Во время боя нашего сводного отряда с наседавшими фашистами штабная колонна ушла вперед — в прорыв. Но на другой день, 20 сентября, она была окружена танками, бронемашинами и мотопехотой немцев в роще Шумейково, у хутора Дрюковщина, Сенчанского района. Пробиваясь из окружения, мы слышали отдаленную канонаду того неравного, смертного боя.

После гибели штаба окруженные организовались в отряды и пробивались на Восток, минуя села и хутора, занятые немцами.

Шли ночью по звездам, так как места были открытые и передвигаться днем отряды не могли. Фашисты, обнаружив их, нещадно бомбили с воздуха и рассеивали танками.

Шли без дорог. Они были забиты немецкими войсками, передвигавшимися к новой линии фронта, проходившей где-то у Га́дяча.

Ночью фашисты разбрасывали пикеты танков, бронетранспортеров, мотоциклистов, автоматчиков, которые при свете осветительных ракет и внезапно вспыхивающих фар, как затаившиеся охотники, расстреливали пробирающихся окруженцев.

То там, то тут в ночной степи вспыхивали быстрые ожесточенные бои. На рассвете бойцы отрядов, выйдя на открытые места, разбредались по два-три человека и на день укрывались в копнах, в оврагах и в мелких перелесках. И тогда начиналась охота на людей. Передвижные отряды фашистов, танки, автоматчики на мотоциклах рыскали по полям, обнаруживали одиночек и мелкие группы в укрытиях, уничтожали их и частью брали в плен. Танки сдвигали копны с места и вынуждали спрятавшихся в них солдат выходить под дула автоматов. По берегам рек Сула, Хорол и их многочисленным рукавам, протокам, старицам и притокам фашисты устраивали засады.

Я примыкал несколько раз к группам бойцов, выходивших из окружения, но из-за ранения в ногу отставал. При переходе даже неглубокого болота, вода через дыру от пули в голенище проникала в сапог, рана все время мокла, кисла и, загрязнившись, начала болеть.

Вместе с одним молодым солдатом мы несколько ночей пробирались по звездам на Восток, но на рассвете одного дня, переправляясь в маленькой верткой лодке через узкую, заросшую по берегам речку, мы нарвались на засаду автоматчиков.

Автоматчик толчком ноги отправляет лодку на противоположный берег: охоту намерены продолжить. Сверху, из-за кустов, появляется еще один автоматчик. Зло перебросившись несколькими словами с приятелями, он ведет нас по дороге, протоптанной скотом, вверх на пригорок. Мы идем к селу, которое виднеется.

Невдалеке у окраины села на бревнах сидят под охраной трех немцев пять-шесть наших солдат. Некоторые из них босы, без шинелей, в мокрой одежде. Видно, перебираясь через речку вплавь, они, как и мы, попали в засаду. Лица у одних бледные, у других красные, возбужденные, но у всех одинаково удрученные. Выделяется бледное лицо пожилого пленного с перебинтованной головой, одетого в кожаную куртку. Он слаб от потери крови, глубокие волевые складки идут от скул к углам плотно сжатых губ.

Все вокруг воспринимается мною обостренно… и не забудется никогда.

Гонят коров в село (а не из села, как всегда бывает утром в деревне). Это захваченный немцами эвакуированный скот. Неподалеку от нас проходит колонна немцев. Они поют маршевую, лающую, с пропуском тактов, страшно чужую песню. Через несколько лет, услышав 7-ю Ленинградскую симфонию Шостаковича, я буду поражен тем, с какой силой советский композитор в «эпизоде нашествия» передал ритм, характер, самый дух маршевых песен захватчиков. И в первый раз и всегда после, когда я буду слышать этот мотив, меня будут охватывать чувства тревоги, тоски, лютой ненависти и стыда, — как раз те чувства, которые я переживаю сейчас здесь, сидя на бревнах. Родную землю топчет враг!

Автоматчики чем-то встревожены. Подъехавший мотоциклист с пустой коляской показывает им орден железного креста и о чем-то рассказывает. Один из слушающих, без пилотки, с лысеющей головой и маленькими злыми глазами, долго угрюмо смотрит на нас. Затем глухо говорит:　

— Рус, — палец его указывает на нас, — майне комрад[1], — и он показывает в сторону реки: — пу! — И продолжает с ненавистью смотреть на нас. На лице его играют желваки, и я чувствую, что наша жизнь на волоске…

Еще под Каневом политрук батареи говорил нам, что немцам дан приказ сохранять у линии фронта видимость гуманного обхождения с пленными, но в тылу немцы зверски обращаются с ними. И сейчас, испытывая холод смерти, вместе с тем я удивляюсь, насколько исполнительны фашистские солдаты. Потеряв своего товарища, они не трогают нас: приказ есть приказ. Но они, конечно, знают нашу судьбу лучше, чем мы…

Подходят две украинки, по-старушечьи повязанные темными платками, с завернутой в полотенце какой-то едой, и знаками просят у старшего автоматчика разрешения передать нам ее. Он отказывает:　

— Эссен дорт[2]. — И он машет рукой в неопределенном направлении.

Женщины, стоя перед нами, сочувственно, скорбно смотрят на нас, и от этого становится еще более стыдно и горько.

— Застрелили они за сараем нашего… — говорит одна из женщин.

— Зачем ты им это говоришь?! — вскрикивает, заплакав навзрыд, другая.

Наконец, немцы усаживают раненого в кожаной куртке на седло мотоцикла позади ведущего, старший автоматчик садится в коляску, и мы трогаемся в путь.

Куда ведет нас эта дорога по неубранным полям, мимо притихших, затаившихся сел, мимо покрытых осенним нарядом украинских перелесков!?　

Впереди, справа и слева, идут конвойные с автоматами, позади, треща мотором и колыхая коляской, едет мотоцикл.

Плен! Фашистский плен!..

Я не помню дороги, которую мы прошли в первый день этапа. Потрясенный случившимся, я смотрел только «в себя», — думал о том, как быть, что делать.

Плен! Плен!!!

Бежать!.. Очертя голову, бежать!

Куда бежать?!

Как затравленный зверь, я лихорадочно оглядываюсь по сторонам. Места кругом открытые. Кое-где среди полей — небольшие