Когда лопата у могильщика ржавеет - Алан Брэдли Страница 34

Я начала нащупывать путь вдоль стен, легко касаясь их кончиками пальцев для равновесия. Впереди что-то замаячило. Я почувствовала это заранее – определенную неподвижность воздуха перед кончиком носа. Я это обоняла – отчетливый запах дерева. Я аккуратно потрогала это. Оказалось, это дверь – вне всяких сомнений. Я нащупала петлю. Моя рука дотронулась до ручки.

Я позволила пальцам медленно, едва шевелясь, сомкнуться.

Что ж, пока все идет хорошо. Ручка повернулась. Дверь не заперта.

Я аккуратно толкнула, и дверь поддалась.

Я вошла внутрь.

9

Я не была готова к увиденному. Просто это невозможно.

Передо мной открылся неярко освещенный кабинет с кожаными креслами и диванами, залитыми слабым, но достаточно ярким светом. Под самый потолок тянулись книжные шкафы, на стенах висели изысканные репродукции картин, чьи названия и авторов сложно запомнить.

В камине уютно потрескивали дрова, и в тени на каминной полке были расставлены семейные фотографии в рамках. В центре комнаты стоял большой стол с обтянутой кожей столешницей того типа, который обычно (но ошибочно) называют двойным столом, освещенный мягким цветом лампы с зеленым абажуром.

За столом, частично повернутый ко мне спиной, сидел мужчина, и на свету были только его руки. В ногах стояла плетеная корзина, в которой лежал ирландский сеттер. Пес сразу поднял голову, медленно встал на лапы и побрел в мою сторону.

Я затаила дыхание в ожидании собаки, слишком испуганная, чтобы шевелиться.

Пес смотрел на меня, казалось, целую вечность, потом вытянул морду и обнюхал мою руку. Я хотела приласкать его, погладить по голове, почесать за ушами и сказать «какая хорошая собака», но не осмелилась.

Оставлю все на усмотрение пса. В конце концов, это его территория, а я вонючий (в буквальном смысле слова) нарушитель. Я чувствовала запах своего пота. Я бы сказала перспирации, но пот есть пот, и он стекал у меня по позвоночнику.

Пес снова посмотрел на меня почти с надеждой и медленно махнул хвостом. В темноте я наконец рассмотрела, что шерсть на его морде побелела от старости, глаза затянуты пленкой.

– Хорошая собака, – произнесла я беззвучно. Может, пес научился читать по губам, кто знает.

Наконец он отвернулся и похромал обратно к корзине, забрался внутрь, покрутился и с тяжелым вздохом умостился на пледе.

Человек за столом не шелохнулся. Он явно не замечал меня.

По движениям его шеи и плеч я решила, что он пишет.

Должна ли я обозначить свое присутствие? Кашлянуть? Не хочу испугать его.

Почувствует ли он, что я здесь?

В этот момент мне в голову пришла ужасная мысль – словно удар судьбы в лицо.

Вдруг это Астерион? Это может быть он?

Здесь явно не кабинет военного. Человек передо мной не был одет в форму, а скорее выглядел деревенским сквайром. На нем был твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях, и по воротнику рубашки я определила, что она пошита из хлопка и родом с Джермин-стрит[42].

Человек перестал писать и поднял голову, как будто наконец заметил, что я здесь. Прислушивается?

Затем он продолжил писать, словно до этого просто прерывался, чтобы подумать.

Это не может так продолжаться. Пришло мое время. Я должна взять контроль над ситуацией, и единственным оружием в моем распоряжении была внезапность.

– Вы Астерион? – спросила я самым четким, ясным голосом, какой смогла изобразить, хотя мои успехи оказались посредственными.

Человек отложил ручку, но продолжал молчать.

– Это вы Астерион? – повторила я.

Он схватился за подлокотники кресла и медленно встал. Долго стоял не двигаясь, как будто замер во времени, но потом медленно повернулся, и я увидела его лицо.

Слова исчезли. Я не могу сказать, что произошло с моим мозгом. Могу описать только бурлившие во мне чувства. Чувства за пределами слов, за пределами действий, за пределами рассудка. Чувства – единственный подлинный и постоянный индикатор, существующий в этом жестоком мире.

Стоящий передо мной человек – мой отец. Мой собственный отец. Отец, на чьих похоронах я была, когда он нашел свое пристанище в склепе в Святом Танкреде. Отец, после смерти которого я выплакала все глаза.

«Нет! – хотела воскликнуть я. – Самозванец!»

Но не смогла.

Мы стояли друг напротив друга, словно вмороженные в айсберг, словно высеченные изо льда фигуры.

Естественно, мне захотелось броситься к нему в объятия, как в детстве. Но я не могла. Отец был не тот человек, и я тоже уже не та девочка. Наши отношения можно было скорее описать как ледяное уважение, а не искренняя любовь. Это прозрение – подарок судьбы.

А потом меня охватила ненависть, как будто рухнула плотина, и меня затопил бурный поток негодования. Как он мог так поступить со мной? Какой человек мог бы заставить своего ребенка пережить такие муки?

Мой разум наполнился видениями давно забытого прошлого, вновь возродившимися из-за предательства отца. Я снова увидела его лицо, склонившееся над моей коляской, и услышала чей-то голос: «Теперь ты Астерион». Это была тетушка Фелисити? Они очень похожи внешне. Я никогда раньше этого не замечала. Но теперь еще один забытый образ всплыл в моей памяти – отец осторожно протягивает палец, чтобы я за него ухватилась; его лицо, когда он кормит меня кашей с ложечки за столом; снова его лицо, когда он поднимает меня высоко в воздух, и я пинаюсь, желая, чтобы он отпустил меня. Словно пленка, которую крутят в обратном направлении на ускоренной перемотке, – бессмысленное множество снимков, сменяющих друг друга.

Я закрыла глаза ладонью, но пытка не заканчивалась. Эти картины были выжжены в моем мозгу и могут быть стерты только смертью.

Что изменило его? Война?

Может быть, война начала этот процесс, но, думаю, в конце концов причиной стала вина. Вина за то, что он провел годы войны вдали от дочерей, а впоследствии вина за его навязчивую страсть к коллекционированию марок. Время потерянное и время растраченное.

Время, украденное у детей, невозможно компенсировать. Это горькая правда.

– Могу присесть? – спросила я.

Отец вышел из-за стола и вытащил стул. Придержал, чтобы я села. Это было почти смешно.

Он не произнес ни слова, просто стоял и смотрел на меня, как будто я какое-то диковинное морское создание, принесенное волнами на берег его личного уединенного острова.

– Могу я предложить тебе чашку чаю? – наконец заговорил он.

Значит, вот какова его игра! Изображать, как будто все нормально. Обычное дело. Пип-пип[43]