Птица Сирин и всадник на белом коне - Георгий Николаевич Юдин Страница 3

Собрали скотину со всей деревни: лошадь с жеребёнком, две козы да корова. Вот и всё стадо.

Рано утром, когда ещё земля в пуховый туман куталась, собирал Егорка по дворам своё стадо и на луга гнал. Кнут как положено сплёл, а вместо собаки кот Терентий сзади бежал. Выучился где-то хвост калачиком загибать – ну вылитая Жучка, только не гавкает! Долго он после пожара пропадал, потом явился худющий, как скелет, шерсть в подпалинах, а усов и вовсе нет – сгорели.

Вот раз пришли они всей компанией на берег речки Горюнки. Корова с козами траву молодую принялись щипать, а лошадь с жеребёночком в воду по грудь зашли, пьют. Жеребёнок к матери жмётся, как дитя малое, а та его мокрой мордой по спине поглаживает, чтоб не робел.

Туман над рекой белый-белый, то совсем их заволочёт, то хвост один оставит, а то и вовсе вдруг одна лошадь с двумя головами стоит – большой и маленькой.

Глядел на них Егорка, глядел и не заметил, как задремал. И видит он: выплывает тихо из тумана узкая ладья. Борта резные, нос двумя головами лошадиными украшен, а посерёдке женщина в длинном белом сарафане стоит и улыбается печально так.

Смотрит Егорка пристально, никак не поймёт – кто это? Туман мешает.

А ладья уже мимо неслышно, как перо по небу, проплывает. И вдруг женщина эта глянула на него и тихонько спрашивает: «Помнишь ли меня, сынок?»

Вскрикнул Егорка, вскочил на ноги, а ладья метнулась от него испуганно, и не ладья это уже, а серая утка громко крыльями захлопала и пропала в тумане!

Очнулся Егорка, лицо от слёз мокрое. «Матушка, – шепчет, – ведь это ты была?»

На память о том сне несколько дней подряд, не разгибаясь, вырезал Егорка из неподатливого берёзового поленца волшебную ладью с двумя лошадиными головками впереди. Когда середину выдолбил, нарвал хвоща и жёсткими его стеблями зачистил всё до блеска. А вечером рассказал бабушке Акулине про свой сон и ладью на стол поставил. Бабушка бережно взяла её в руки, погладила и говорит:

– А ведь у тебя, Егорка, знатный ковшик получился. Как попьёшь из него, так и мамку помянешь.

Долго в ту ночь Егорка на лавке ворочался. «Хорошо бы, – думает, – таких ковшиков всем вырезать, у кого родных порубили».

Так и сделал. Всё лето строгал, резал, зачищал.

Вот собралась деревня на братчину, родных поминать. Пиво всем миром, по обычаю, сварили, тут Егорка и поднёс всем по ковшику. Мужики одобрительно кряхтят, на чистую работу дивятся, а бабы прижали подарки к груди, ревут, смущённого «мастера» в русую макушку целуют.

* * *

Веселее жизнь пошла у Егорки, дело нужное и полезное появилось. Выучился ложки резать. Маленькие с витым стеблем и росписями весёлыми – для ребятишек, большие с медведем резным – для мужиков, самые большие половники с яркими узорами – для хозяек, а на всю семью – солони́цу с богатой резьбой и откидной крышкой. Соль на Руси уважали, на самое почётное место солоницу ставили.

Из других деревень про Егорку прослышали, приходить стали за его ложками, ковшами и солоницами. Никакой платы он не брал – так отдавал. Но однажды осерчал на него дед из соседней деревни.

– Что ж ты, – говорит, – от моего мёду отказываешься? Ты ведь не для себя ложки-то режешь? Так и я не для себя ульи держу. Ты погляди на пчёл: одна цветок разведывает, другая мёд с него по капельке тащит, третья соты лепит, четвёртая улей прибирает. Все друг для друга стараются. И человек так же должен.

С каждым годом всё больше и больше народу к Егорке приходить стало. Теперь уж не просто берут то, что он сделает, а своё заказывают. Кому блюдо праздничное для пирогов вырежи, кому ковш трёхведёрный корневой – из корня, значит, – а кому сундучок для приданого.

Иной раз столько заказчиков набьётся, что, того и гляди, избушку развалят.

– Может, нам новую избу срубить, а, бабушка? – спрашивает как-то Егорка.

– А чего ж, сруби. Отец твой тоже сам рубил.

Стал Егорка крепкие сосновые брёвна припасать, чтоб изба тёплая была. Не для лета ведь изба рубится – для зимы.

Место на пригорке облюбовал, хотел уж было за работу приниматься, да бабушка велела погодить чуток.

– Выкопай-ка, – говорит, – четыре ямки, где у тебя углы будут. Узнать надо, не занято ли это место чёртом?

Удивился Егорка, но ямки выкопал. Бабушка Акулина в каждую ямку по деревянному стаканчику воды поставила и краюшкой хлеба накрыла. Наутро посмотрели – ничего не опрокинуто. Значит, свободное место, можно строить.

Одному вовек бы Егорке избу не поставить, пол-деревни помогать пришло. Топоры застучали, полетели весёлые стружки, смолой запахло. На глазах изба поднимается. А дед Афанасий на завалинке сидит, бабушку Акулину подзуживает:

– Избу крой, песни пой, а шесть досок на гроб припасай.

– Ну и припасай, коли помирать собрался. Это дело попроще, чем избу-то ставить. Лёг, зевнул и ножки протянул.

К вечеру последний, пятнадцатый венец избы вывели и стропила поставили. В языческую старину у входа дома зарывали конский череп. Он оберегал от злых духов и был выкупом за срубленные для строительства деревья. Теперь же черепа не зарывали, но, по обычаю, Егорий на другой день вырезал из дерева голову коня и на конце верхней балки крыши укрепил. Оттого она до сих пор коньком называется.

Потом бабушка кота в избу пустила. Он проверить должен, не влезла ли туда нечистая сила. У кошек нюх на неё, если учует, начнёт лапой в воздухе ловить. Ну, Терентий вошёл степенно, по-хозяйски всё проверил, все углы обнюхал, ничего не обнаружил и повалился на пол по стружкам кататься. Значит, можно новоселье справлять.

Целый год Егорий избу свою украшал, каждую доску любовно отделывал, оттого не изба деревенская, а теремок сказочный получился. Столбы на крыльце витые, на лобовой доске над окном две береги́ни – русалки хвостатые – счастье в доме берегут, а под коньком два льва улыбаются. Издалека видно, что гостям здесь рады будут.

А гости уж на пороге. Приходят, дивятся, и вот уж у одного новая изба закладывается, у другого. Кто без затей строил, а кто под Егория узорил. Из Чёрных Двориков опять деревня просто Двориками стала.